— Трупами завалили. Ну, может, где-то в этом и есть доля правды. Но немцы тоже не всегда работали как часы. Особенно после Сталинграда. Я тот лиман до сих пор во сне вижу. Из окружения они пытались выйти. На реке через мелкое место пёрли на наши пулеметы. Они идут. Вода глубже, глубже. По грудь, по шею. Поднимают руки с автоматами. Вот тут мы их и стеганули из пулеметов. Я «максим» не любил. У меня трофейный «гочкис» был. Вода в том лимане красная стала и как будто закипела. А трупы под конец дня образовали плотину. И по трупам они продолжали наступать. У нас пулеметчик рехнулся к концу того дня…
А вообще, по-разному было. Но немцы, как мне кажется, покрупнее были, крепче как-то. Может, они спортом больше занимались. Наши ребята пожиже. Вой на — она тоже психология. Наших, например, хрен заставишь каску носить. Не любят. И все тут. Но если вот в поле три былинки стоять будут, наш обязательно за них попытается спрятаться. Еще чем силен русак. Он один может воевать. Убьют командира. Кто-то за него обязательно останется — хоть в роте, хоть в отделении.
А вообще, самое трудное по первой — душой переломиться. Вот тебя воспитывают всю жизнь. Убивать — грех. А потом в одно мгновение все меняется. И убить — это уже самое важное. Доблесть. Я тоже убивал. И может, где-то и зря. По привычке, что ли. Вот ты говоришь, — Акимов сказал это, отвечая на какие-то свои мысли, хотя Дубравин вообще ничего не говорил, а просто, склонив голову и подперев ее руками, что-то упрямо высматривал на постеленной вместо скатерти газете. — Вот ты говоришь, что убивать нельзя! А как не убить? Помню, в поле дот нас держал у дороги. Долго держал пулеметчик. Мне командир велел его обойти. Я тогда лихой парень был. Сзади зашел. Дверь высадил гранатой. А он от пулемета обернулся и на меня смотрит. Я этот взгляд с собой в могилу унесу. Ох, Сашка, глаза у него… Человеческие глаза. Страшно…
Однажды, когда немцы уже надломились душою, в Венгрии набрел я случайно на группу. Они прятались в камышах под Балатоном. Я один. Представляешь. А их человек десять. Сидят. Выглядывают. Сами хотят в плен сдаться. А тут я. Стали договариваться. Где жестами, где словами. Ну пойдем. Собрались. А у них раненый был. Двигаться не мог. И двигать его уже нельзя, как я понял. Гангрена у него, что ли, началась. Они мне талдычут — надо его отправить в госпиталь. Показывают на пальцах. А как отправить? На чем? Кто будет возиться? Пошли они вперед. Отошли. А я вернулся. Достал парабеллум немецкий. И раз в него. Шесть раз стрелял. А он, знаешь, так смотрит на меня. И вот так рукой смахнет что-то с лица. И опять мне в глаза смотрит. Как заколдованный. А я, видно, не мог попасть в жизненно важный орган. А он смотрит…
Редактор замолчал. Только слышно было в тишине, как где-то за окном поехал автобус. На улице уже горели фонари. Кто-то прошел по пустынному коридору министерства. Подошел к двери кабинета. Постоял. И ушел дальше.
— Но и нам тоже доставалось. Какая каша была там же, под Балатоном, когда немцы нас сбили. Ой! Не дай Бог! Зима была. Мы позиции заняли. Окопались. Ждем атаки. Потом смотрим, километра два от нас по полю танки идут. Окрашенные в белое. Мы стоим. Они идут. Думаем, это Карельский фронт нам на помощь. Час идут. Два. Четыре часа шли по заснеженной степи. По полям. И только потом мы поняли, что к чему. А они уже сзади подходят к нашей батарее. Танк уже влез на блиндаж командира дивизиона. И стоит наверху. И так хоботом ствола покачивает. Поводит. К нам приглядывается.
А комбат мне звонит: «Васька, разворачивайте орудия, мать вашу! Немцы!» А он стоит. Хоботом покачивает. Сейчас плюнет. Ну и плюнул. Прямо в лицо. Пошла потеха. Сбили они нас. И драли мы дай бог ноги. Бежали что есть мочи.
Я три раза был в панике. Побежала первая линия. Орут: окружены! За ней вторая. И третья. Бежим. Как улей гудим. Куда? Чего? Но вот один сел. У дороги. Второй. Начали останавливаться. А что бежали? Почему бежали? Хрен его знает. Помню тогда, на Балатоне, один особист к нашему комбату подскочил. Пистолетом в лицо тычет: «Стойте! Расстреляю на месте!» Куда там! Пикнуть не успел, как ребята его кокнули. И опять деру.
Такая она, война. Тоже жизнь. Только с другими законами. И разная. Иногда и смешно. И страшно. Я в первый раз как познакомился с «катюшами». Смех один. Отстрелялись мы. Ну а когда отстреляешься, солдату отдых нужен. Расслабились. Прилегли. Присели. Вдруг сзади молния ударила. И жуткий вой раздался. А местность там песчаная. И за нами, метрах в ста, поднимается над леском жуткое облако пыли. Что такое? Кошмар! Мы врассыпную. Я не скажу, что я очень храбрый! Но буквально за секунду успел сделать вот что. Миномет по уставу в чрезвычайных обстоятельствах положено было привести в негодное для стрельбы состояние. Вот я снял лафет. И кинулся в беспамятстве под нашу машину. При этом всю харю ободрал.
Отстрелялись они. Ну, вылезаем мы из щелей. Кто откуда. Отряхиваемся. Живой? Живой! А что это было такое? «Катюши» это были! Так вот я познакомился с ними.
Война. Она разная была. Еду как-то на лошади на Украине. И вдруг вижу впереди пулемет. Поздно заметил. Еду прямо на него. Ну, думаю, если побегу, он сразу лупанет. Будь что будет. Подъезжаю. Стоит немец. Командир батальона. С ним наша баба с Полтавы. И мальчишечка у них. Лет двух. Одетый во все немецкое. Форма на него сшитая. Маленький, беленький такой. Немец говорит: «Ну что, русский? Будешь нас убивать?» Стали разговаривать. До сих пор помню. Наши фронт прорвали. И куда ему теперь деваться? С бабой и ребенком метаться по степям? Решили они сдаваться. Все. Тогда я и взял в плен двести семьдесят четыре человека. И к Герою меня представили… Только затерялись, что ли, те бумаги. Не дали Героя. А я и не жалею. Живой остался. Это вообще такой подарок. За всех ребят живу…
А потом война кончилась. Как-то неожиданно. Помню, пришла разнарядка. Полных кавалеров ордена Славы собрать в Москве. Я гадал: зачем везут? А оказалось, что готовить будут. К Параду Победы! Вот так. Отбирали нас. И я попал тоже.
Расположились на поле. Стали учить маршировать. Дали в руки вместо знамен жерди. И вперед. Я помню, никто не хотел идти в первой коробке с фашистскими знаменами. Все хотели со своими ребятами вместе пройти. Но пришлось. И я теперь, когда хронику показывают, всегда себя ищу. И вспоминаю. Все. И как комдив на Днепре расстреливал нашего комполка. И панику на Балатоне. И «катюши». И детей. Все. Давай-ка, Сашка, споем.
— Да вы что, Василий Яковлевич, неудобно. Никого уж нет.
— А мы потихоньку. Вполголоса. Летят перелетные птицы в высокой дали голубой…
— Летят они в дальние страны, а я остаюся с тобой, — подхватил и так душевно загудел вслед за дребезжащим старческим голосом Акимова Дубравин. — А я остаюся с тобою, родная моя сторона. Не нужно мне солнце чужое, чужая земля не нужна…
Отпелись. Хорошо так. Душевно. Акимов вдруг засмеялся. И проговорил:
— Вот уж действительно праздник со слезами на глазах. Я-то сам детдомовский. Плакать по мне некому было. Ехать после войны некуда было. Поехал с товарищем к нему домой. В гости. Так уж под вечерок подошли к его домику родному в деревне. Он стучит в ставеньку. Оттуда голос старушечий:
— Хто там? Он в ответ:
— То я, мама, Федя!
— Федю маво на войне вбило!
— Та не, мама. Я живой! — отвечает он.
Вот и я живой. Слава Богу. Живу со всем этим. Но живу…
Часть III
У каждого своя правда
Алая кровь сочилась из глубокой раны на сухую пропыленную каменистую землю. Смешивалась с нею. И тут же высыхала…
«Подумаешь! И стадо у него тучнее. И приплод крупнее. И отец наш любит его больше, чем меня. Все. Хватит! Не будешь теперь стоять немым укором со своей любовью и добром. Достаточно. Сыт по горло».
Он молча несколько раз ткнул лезвием ножа в песок, стараясь очистить его от липкой крови. И, не глядя на холодеющее тело брата, пошел прочь.
И вдруг услышал неведомо откуда раздавшийся голос Бога:
— Каин, где брат твой Авель?
— Не брат он мне. Он враг и мучитель мой! Из-за него страдаю я!
— Эх, Каин, Каин. Ничего-то ты так и не понял. Никто на земле никому не брат и не враг. И никто никому не друг. А каждый человек другому человеку Учитель!
Жили они уже вместе. Но родители и родственники Вахида наотрез отказывались признавать русскую невесту. И за этим отказом стояла не только неизбежная неприязнь и вражда, оставшаяся после завоевания Кавказа русскими, но и тысячелетняя мудрость малого народа: русских много. Они могут отдавать своих девушек за кого попало. Их же, чеченцев, осталось мало. И дабы не растворился, не исчез этнос вайнахов, нужно строго блюсти обычай. Никаких браков с чужаками. А особенно с этими…
— Ну и что, что хорошая! Ну и что, что красавица! Умница! Работящая! Пусть будет кривобокая, горбатая. Да своя! — так отвечала мать Вахида на его попытки ввести Людку Крылову в их род, легализовать отношения.
