Ознакомительная версия.
Я вышел на свет.
— Разноглазый! — воскликнул старик радостно, мгновенно меняя тон. — Как вас сюда занесло, ревностнейший юноша?
— Гощу.
Аристид Иванович оглядел меня с нескрываемым удовольствием и даже бегло пощупал.
— Чудно, чудно. Загорел, рожа наглая. Соблаговолите и у меня угоститься?
Особа, которую он только что пробирал, робко заулыбалась глупой и растроганной улыбкой. Она была из тех, кого не жалко: бесцветная, безмозглая и, вероятно, с добрым сердцем.
— Нет, сударыня, к вам это не относится. Вы удалитесь куда-нибудь в поля и поразмыслите о том, как поправить это безобразие. — Он сунул ей в неловкую руку аккуратную тетрадку. — Способы я вам указал, вопрос в том, способны ли вы ими воспользоваться. Ну же, в путь, в путь, не вздумайте хныкать. Тем более что вы и этого как следует не умеете. — Женщина глухо всхлипнула и послушно потрусила прочь. — Искусство в том, чтобы изложить сложное просто, не упростив при этом! — крикнул Аристид Иванович вслед. Он нахлобучил белую панаму, которую держал в руке и искоса на меня посмотрел. — Не прав медведь, что корову съел, не права и корова, что в лес забрела. Но эту дуру ничто не берёт, как заговорённая, ей-богу. — Он скривил губы. — Отличительное свойство всех истинных, доподлинных дураков. Их царские знаки.
В кабинете Аристида Ивановича за два месяца ничего не изменилось; полагаю, не изменилось бы и за двадцать лет. Я устроился со стаканом в уютной, чуть затхлой полутьме и постарался не зевать.
— Как ваше здоровье? — спросил я сонно.
— Когда у меня появятся лишние деньги, я вам сообщу первому, — отрезал он. — Что за подлый вопрос! Только врачи и наследники так бесцеремонно норовят потрогать человека за кошелёк! Нет, чтобы спросить: «Как ваши успехи, Аристид Иванович? Правда ли, что коллеги по Ученому совету преподнесли вам большую серебряную медаль по случаю шестидесятилетия научной деятельности?»
— Угум. Правда ли, Аристид Иванович?
— Так-то лучше. Нет, не правда. Медаль была золотая.
— Тоже большая?
— Только по названию. Если брать фактический размер, большая серебряная вдвое больше большой золотой. Что за скаредность? Они хоть подумали, как я смотрелся с медалью, которой вообще не видно, среди людей, единственной видимой частью которых были эти огромные серебряные блюдца? — Он фыркнул. — Шестьдесят лет человек в поте лица своего добывал себе славу, а заканчивает тем, что интересуется ценами на золото. Чудно?
— Угум.
— Разноглазый! Притворяться спящим невежливо, но действительно заснуть — это уж ни в какие ворота! Или на вас так повлиял пелеринаж?
— Пере… — что?
— Ну вы ведь ездили в Автово?
Я встряхнулся.
— Откуда вы знаете?
— Экое диво. У меня широкий круг общения, и все в этом кругу — сплетники широкого покроя. Дивом будет, если вы найдете на В.О. существо со скромным языком. Здесь болтливы даже собаки. Ну же, поведайте!
Я и поведал, тщательно затемнив историю последнего позорного дня. Рассказ о варварах Аристид Иванович выслушал внимательно, но после отмахнулся.
— Это брехня, — сказал он. — Научно выражаясь.
— Канцлер в них верит.
— Вы же сами сказали, что он изгой.
— И как это связано?
— Душенька мой, да ведь он наверняка параноик. Такие трагедии не проходят бесследно.
— Многие с вами согласны.
— Да? Тогда беру свои слова назад.
Мне стало смешно.
— Что за страсть всем перечить?
— А вот это потому, что я ренегат.
— Вы из фиговидца стали духожором, или наоборот?
— Я всегда был ренегатом.
— А так бывает?
— Со мною, во всяком случае, так было. — Аристид Иванович сладко вздохнул. — Как выберешься за пределы гуманизма, люди и пойдут кто во что горазд. Правда раскрепощает, — закончил он назидательно.
À propos: Аристид Иванович
Как-то Аристид Иванович захотел попробовать себя в амплуа «сама доброта». Необходимость лгать по-крупному, сразу же при этом возникшая, настолько озадачила его и огорчила, что он, тотчас сорвавшись, стал вдвое злее и раздражительнее против того, чем был. О том, что он успел натворить за недолгое время своего перевоплощения, сплетничали (шептались, смеялись, пересказывали) ещё очень долго, да и сам он, обдумав и оценив смешную сторону произошедшего (он мог понять, что замалчивать её будет невозможно, что чем усерднее замалчивают смешное, тем смешнее оно становится; а, может быть, это смешное ему, наконец, после раздумий, понравилось, показалось трогательным, таким, чем можно осторожно и втайне любоваться, либо показалось эксцентричным, вполне достойным его явной и громкой репутации), смог, обдумав и оценив, рассказывать и смеяться — и много, очень много приврал.
«Я посещал вдов», — спокойно говорил он и тут же давился смехом, поощряя слушателей последовать его примеру, хотя в произнесённой фразе ничего смешного или необычного не было, хотя засмеяться следом за Аристидом Ивановичем мог только тот, кто ему полностью бы доверился, кто был бы уверен, что выданный авансом смех сейчас же получит и разъяснение, и оправдание. А поскольку Аристида Ивановича все хорошо знали, то и помалкивали, выжидая. И тогда он менял тон, гримаской и подмигиванием давая понять, что столь чопорная публика не стоит его без сомнения, пикантного, без сомнения, грязного, оглушительно смешного анекдота, и начинал рассказывать насмешливо, но не дурно. («Клара святая женщина, но она, к сожалению, об этом знает».)
О его ренегатстве разные люди говорили разное, но и он для разных слушателей держал в запасе разные истории, и даже кому-то одному — в разное время и в разном настроении — рассказывал не одно и то же. Поскольку рассказывать он умел (хотя и не всегда получал от этого удовольствие, то есть не был прирожденным болтуном и рассказчиком, в иные дни из него было слова не вытянуть, на любую такую попытку он вскидывался короткой злой репликой, словно взлаивала отрывисто рассерженная собака). Поскольку рассказывать он умел, его любили слушать; слушатели подбирались внимательные, тихие, сами — очень часто косноязычные, либо настолько застенчивые, что их можно было без колебаний отнести к косноязычным, но вовсе не глупые, не такие, перед которыми старик отказался бы распинаться попусту. Тупость и скованность их языков, конечно же, не были следствием тупой головы, ведь говорить любят не все, и даже, чем ясней у человека голова, тем ленивее он на язык, так что многие охотно передоверяют беседу (которая постепенно превращается в рассказываемую кем-то одним историю) тому, кто умеет и в данный момент не прочь рассказывать, а сами ограничиваются подтверждающими их интерес и внимание репликами.
Среди тех, кто слушал истории Аристида Ивановича, разные люди запоминали разное, но все они оставались под впечатлением — быть может, обманчивым, — что именно им старик приоткрыл что-то настоящее и важное, опасливо скрываемое под клоунадой от недостойных. Он был скорее язвителен, чем остроумен, его быстрые жалящие слова с удовольствием хранили и передавали друг другу, упорно прощая излишнюю жёлчь, бессмысленную клевету и то, как садистски беспощаден он становился с сорокалетними женщинами. («К мысли, что ты никому не нужен, следует привыкать в среднем возрасте, дабы она не испоганила вашу старость».) Ренегатом он стал ещё в юности, студентом, когда не смог выбрать себе корпорацию. Духожоров он ненавидел, фиговидцев презирал. Но говорили и так, будто это его духожоры ненавидели, а фиговидцы презирали — или наоборот, или как-то ещё, во всяком случае, корпорации отринули его, а не он их, и наступила такая жизнь, что его изгнали отовсюду. («Отовсюду?» — «Да, вообще отовсюду, откуда только возможно. Даже из таких мест, где меня и не было».) Он работал в Архиве, в библиотеке, опять в Архиве — и с ним никто ничего не мог сделать, потому что как-то незаметно и теперь уже всем ненавистный, с ужимками и шуточками, от которых бросало в жар, он превратился в блестящего ученого, в непререкаемый авторитет, в звезду, в самую светлую голову В.О. К его врагам прибавились поклонники, да и многие враги стали поклонниками, не перестав считать себя врагами. Что толку спрашивать, кто были его друзья? Он всех друзей предавал.
В гости к «поганцу из Архива» мы отправились уже глубоким вечером, под начинающимся дождём, и этот дождь, первый за много дней, вместе с прохладой принёс тревогу.
В просторной комнате, полной шума ливня из распахнутых окон, топился камин. Гости сидели перед огнём, надушив руки и волосы, пили вино и рассказывали по кругу истории. Фиговидцу почти все обрадовались.
— Присаживайся, сын добра, и будь другом наших наслаждений!
— А, у вас мода на арабские сказки. — Фиговидец милостиво покивал. — И гляди-ка, — обернулся он ко мне, — они расстелили скатерти с кушаньями, и устроили празднества, и украсили город, и все воины надели самые роскошные платья. Так пристроимся и пригубим?
Ознакомительная версия.
