— И я слышала, вы прочли в колледже какой-то жуткий доклад… со всяческими идеями. Это верно?
— Прошу вас, не будем говорить об этом докладе.
— Но я уверена, что вы женоненавистник. Вы стали таким, знаете ли, неприветливым, надменным. Вам, может быть, не нравится общество дам?
Стивен слегка прижал к себе ее руку в качестве опровержения.
— И вы также стоите за эмансипацию женщин? — спросила она.
— Безусловно! — ответил Стивен.
— Что же, по крайней мере это я рада слышать. Я не думала, что ваши мнения в пользу женщин.
— О, я большой либерал, совсем как патер Диллон — он ведь таких либеральных взглядов.
— Да? Разве? — озадаченно проговорила она… — А почему вы совсем теперь не бываете у Дэниэлов?
— Я… сам не знаю.
— И чем же вы занимаетесь вечерами по воскресеньям?
— Я… сижу дома, — отвечал Стивен.
— Должно быть, вам грустно, когда вы сидите дома.
— Только не мне. Я веселюсь как одержимый.
— Я хочу снова услышать, как вы поете.
— О, спасибо… возможно, когда-нибудь…
— Почему вы не учитесь музыке? Не разрабатываете свой голос?
— Странно, как раз сегодня я читал книгу о пении. Она называется…
— Я уверена, ваш голос имел бы большой успех, — быстро перебила она, явно опасаясь доверить ему нить беседы… — А вы когда-нибудь слышали, как поет патер Моран?
— Нет. А у него хороший голос?
— Очень приятный, и он исполняет со вкусом. Он такой милый человек, вам не кажется?
— Необычайно милый. Вы ходите к нему на исповедь?
Она оперлась на его руку чуть-чуть тесней и сказала:
— Не надо дерзить, Стивен.
— Я бы хотел, чтобы вы пришли исповедаться ко мне, Эмма, — произнес он от всего сердца.
— Какая жуткая мысль… Зачем вы бы этого хотели?
— Услышать ваши грехи.
— Стивен!
— Услышать, как вы прошепчете их мне на ухо и скажете, что вы сожалеете о них и никогда больше не будете [делать] их совершать, и попросите меня вас простить. И я бы простил вас и взял бы с вас обещание совершать их опять, всегда, когда вам захочется, и сказал бы вам: «Благослови тебя Господь, дитя мое».
— Стивен, Стивен, стыдитесь! Как можно так говорить о таинствах!
Стивен ожидал, что она покраснеет, однако щека ее продолжала хранить невинность, только глаза блестели ярче и ярче.
— Вам ведь и это тоже наскучит.
— Вы так думаете? — спросил Стивен, стараясь удержаться от удивления столь умной репликой.
— Вы сделаетесь жутким ветреником, я уверена. Вам все так быстро надоедает — как было с вами в Гэльской Лиге, к примеру.
— В начале романа не стоит думать о его окончании, не правда ли?
— Может быть, не стоит.
Когда перед ними оказался угол ее террасы, она остановилась и сказала:
— Очень вам благодарна.
— Это я благодарен вам.
— Итак, вы должны исправиться, непременно, и в следующее воскресенье прийти к Дэниэлам.
— Если вы так категорически…
— Да, я настаиваю.
— Чудесно, Эмма. Если так, я приду.
— Не забудьте. Я хочу, чтобы вы меня слушались.
— Чудесно.
— Еще раз спасибо за то, что вы меня так любезно проводили. Au revoir![44]
— Спокойной ночи.
Он смотрел вслед ей, пока не увидел, как она вошла в четвертый садик террасы. Она не обернулась взглянуть, смотрит ли он, но это его не опечалило: он знал, что у нее есть способ видеть, не подавая вида.
Разумеется, когда Линч услышал о происшедшем, он начал потирать руки и изрекать пророчества. По его совету в ближайшее воскресенье Стивен отправился к Дэниэлам. Старый диван конского волоса был на месте, изображение Сердца Иисусова было на месте — и она также. Блудному сыну был оказан теплый прием. За вечер она говорила с ним очень мало и, казалось, была целиком занята беседой с Хьюзом, которого с недавних пор удостаивали приглашения. На ней было кремовое платье, и пышная масса ее волос тяжелой волной ложилась на кремовую шею. Она попросила его спеть, и когда он исполнил песню Доуленда, она спросила, не споет ли он ирландскую песню. Стивен перевел взгляд с ее глаз на лицо Хьюза и снова уселся за пианино. Он спел ей одну из немногих ирландских мелодий, которые знал, — «Любовь моя родом с Севера». Когда он закончил, она громко зааплодировала, и Хьюз присоединился к аплодисментам.
— Я люблю ирландскую музыку, — сказала она через несколько минут, склоняясь к нему будто в забытьи, — она так берет за душу.
Стивен не сказал ничего. Он помнил почти каждое слово, сказанное ею с момента их первой встречи, и теперь пытался восстановить хотя бы единое из этих слов, которое говорило бы о присутствии в ней духовного начала, достойного столь значительного имени, как душа. Покоряясь благоуханиям ее тела, он пытался найти в нем местопребывание духовного начала — и не сумел. По всему судя, она следовала католической вере, подчинялась всем заповедям и предписаниям. Все внешние знаки толкали его видеть в ней святую. Но он не мог оглупить себя до того, чтобы принять блеск в ее глазах за блеск святости или же приписать вздымающиеся и опадающие движенья ее груди некоему священному порыву. Он думал о собственной [пылкой религиозности] расточительной религиозности и монастырском обличье, припомнил, как изумил какого-то труженика в лесу возле Малахайда экстатической молитвой в восточной позе, и, лишь наполовину храня рассудительность под действием ее чар, он спрашивал, не ввергнет ли его в ад Бог католиков за то, что он не сумел раскусить тот самый ходкий товар, что удобным образом позволяет отдавать должное устоям, отнюдь не изменяя сообразно с ними собственной жизни, а равно и не смог оценить пищеварительной ценности таинств.
Среди гостей был старший брат миссис Дэниэл, патер Хили. Он только что вернулся из Соединенных Штатов Америки, где провел семь лет, собирая средства на строительство церкви под Эннискорти. По случаю возвращения его чествовали. Он сидел в кресле хозяина, которое занял по его настоянию, и, легким касанием сложив вместе кончики пальцев, с улыбкой взирал на общество. Это был полный маленький беленький священник, чье тело напоминало новенький теннисный мячик, и когда он сидел в кресле, непринужденно закинув ногу на ногу, он все время быстро качал маленькой полной ножкой, обутой в маленький полный ботинок скрипучей кожи. Он говорил с рассудительными американскими интонациями, и когда он говорил, комната обращалась в слух. Он очень интересовался новым гэльским возрождением и новым литературным движением в Ирландии. Особое внимание он уделял Макканну и Стивену, каждого из них засыпая массой вопросов. Он согласился с Макканном в том, что Гладстон — величайшая фигура девятнадцатого столетия, и тут мистер Дэниэл, весь светившийся гордостью, что ему выпало принимать столь почетного гостя, рассказал весьма достойную историю про Гладстона и сэра Эшмида-Бартлетта, делая низкий голос, дабы изобразить речь великого старца. Во время шарад [он] патер Хили постоянно просил мистера Дэниэла повторять ему остроты, отпускаемые играющими, и то и дело сотрясался от смеха, когда мистер Дэниэл сообщал ему сказанное. Он не упустил ни одной возможности пополнить свои знания о внутриуниверситетской жизни, и каждый намек требовалось расплющить до абсолютной плоскости, прежде чем следовал его удовлетворенный кивок. Напав на Стивена с литературного фланга, он начал монолог о произведениях Джона Бойла О’Рейли, но, натолкнувшись на чрезмерную учтивость Стивена, принялся порицать систему исключительно книжного образования молодых людей. По этому случаю Стивен начал описывать ему спортивную площадку в колледже и гандбольный матч, и все это со скромностью и серьезностью.
— Теперь я вижу, — сказал патер Хили, хитро склоняя голову набок и взглядывая на юношу добродушно, — я вижу, что из вас выйдет отличный игрок. У вас самое подходящее сложение.
— Ну что вы, — отвечал Стивен, мечтая о присутствии Крэнли, — я совсем скверно играю.
— Это вы только так, — посмеиваясь, сказал патер Хили, — только так говорите.
— Нет, правда, — произнес Стивен, улыбаясь этому зоркому раскрытию его гандбольных талантов и вспоминая ругательства, которыми осыпал Крэнли его игру.
Наконец патер Хили начал позевывать, что было принято как сигнал к подаче присутствующей молодежи ломтиков хлеба с маслом и чашек молока; все как один не пили ничего крепче. Хьюз был умерен даже и до того, что отверг полностью и питье, и еду, несколько огорчив этим Стивена, поскольку ему бы представилось недурное зрелище идеалиста. Макканн, как представитель практического взгляда на жизнь, питался довольно шумно и потребовал варенья. Это заявление заставило от души рассмеяться патера Хили, который никогда не слыхал такого, и вызвало у других улыбку, однако Хьюз и Стивен обменялись весьма многозначительными взглядами через «незаселенную» скатерть. Все девушки сидели на одном конце стола, все молодые люди на другом, так что в итоге на одном конце царило веселое оживление, на другом крайняя серьезность. Стивен, после тщетных попыток завязать разговор с незамужней тетушкою семейства, которая исполнила свою миссию, принеся два бокала пунша, один для патера Хили, другой для мистера Дэниэла, отошел молча к пианино и начал играть под сурдинку старинные мелодии, тихонько их напевая себе под нос, пока кто-то из застолья не попросил: «Спойте нам что-нибудь» — после чего он оставил инструмент, вернувшись на диван конского волоса.
