Директором Итона (да, название тоже было чужим) оказался лохматый и странным образом пожелтевший мужчина. Он носил одежду из твида, курил трубку и отличался бледными клейкими руками — и в самом деле липкими и лоснящимися, как клейковина в замешенном тесте, — желтеющими седыми полосами, которые росли прямо над выдававшим больную печень лбом, и гигантскими желтыми зубами, казавшимися непригодными для приема пищи, зато весьма полезными для вежливого оскала во время бесед с перепуганными родителями. Этот высокий невежда с вкрадчивыми манерами жил в одном из разбросанных там и сям „коттеджей“ с каменными стенами, низкими черными свесами крыши, которые закручивались на концах, точно вросшие ногти на пальцах ног, и оцинкованными оконными стеклами, выразительно дребезжавшими от зимних ветров перед прочными, современными, заклеенными плотно, как в склепе, вторыми рамами.
Он удостоил нас долгой беседы, во время которой разглагольствовал, о необходимости „гармоничного“ развития юной души и (оценивающе глядя поверх очков) юного мужского тела. Немного погодя он нашел повод снова ввернуть что-то о здоровом духе, который должен сочетаться со здоровым (вскинутые брови) телом. Я пришел в ужас, решив, что для меня все это означает усиленные занятия спортом, и не ошибся. Но отец был доволен — до известной степени. Директорский английский акцент не вызывал у него доверия, как, впрочем, и нежный голосок, принадлежавший явному слабаку, мошеннику и американцу. Папа презрительно хмыкнул, посмеявшись в душе над всем этим темным деревом, темным хересом, над потрескивающими в камине короткими, подобранными под один размер березовыми поленьями, разложенными на медных подставках, над всеми импровизированными традициями славного Итона, английского первоцвета средь чужеземных злаков. Но даже хмыкнув, он одобрительно кивнул, ибо покупал своему сыну именно эти претензии, подобно тому, как ковбой может нанять для своих детей гувернера-француза — амбиции, вполне подобающие наследнику, даже если они претят главе семьи.
Директор пустился в философские рассуждения о мужественности, сидя за столом, по-женски уставленным чайной посудой, глиняными горшочками с джемом и тончайшими фарфоровыми чашками; в выстланной полотном корзинке лежали теплые ячменные лепешки, а стеганый чехол для чайника сбоку был украшен вышивкой в стиле „ар деко“: преклонивший колена нагой стрелок с ацтекским профилем целится из арбалета в пятиконечную звезду иноверцев (стрелок был школьным гербом, „ad astra“ — девизом). Скептически попыхивая своей вонючей сигарой, уже превратившейся в уродливый, почерневший от слюны окурок, отец попросил виски с содовой. Для отца, неуютно себя чувствовавшего в этом украшенном вышивкой кресле без подлокотников, понятие мужественности обсуждению не подлежало, но, случись ему высказать свою точку зрения, в это понятие он включил бы добротную пиджачную пару, честолюбие, своевременную оплату счетов, некоторые сведения о бейсболе, дабы выдавать их в парикмахерской, как чаевые, разумную храбрость, ни в коем случае не граничащую с безрассудством, и неукоснительно сдержанные манеры; что до директора, то, по его мнению, понятие мужественности следовало обсуждать каждый день, постоянно, и связано оно было с одеждой из твида, доверительной собственностью, снисходительным отношением к прислуге, учтивым, но с некоторой прохладцей — к Богу, притворным интересом к знаниям и всепоглощающим — к спорту, особенно к его грязным, опасным видам, вроде лакросса, регби или хоккея, после занятий которыми донельзя угрюмые парни, прихрамывая, покидают поле, опираясь на торчащие у боковых линий флажки, оранжево-синие вертикальные полосы их фуфаек облегают мощные диафрагмы, голые коленки покрыты шрамами, белокурые волосы потемнели от пота, бледные щеки воинственно размалеваны бандитскими полосками грязи.
Я приступал к занятиям в разгар учебного года и никого в школе не знал. В четвертый класс между семестрами поступали еще двое, они и стали моими товарищами. У одного, чья комната находилась по соседству с моей, мать была испанкой. Как-то раз я мельком увидел ее стройную фигурку в элегантном черном костюме, блестящие, накрашенные красной помадой губы, едва различимые сквозь букет фиалок, который она нюхала, дабы отвлечься от скучной проповеди в школьной церквушке, она поднимала взор, и глаза ее походили на янтарные четки для нервных, лучистые оттого, что ей часто об этом напоминали. У Эберто были такие же красивые глаза, как у матери, такого же оливкового цвета кожа и зубы, белые, как яблоки, которые он постоянно грыз. Ему было всего четырнадцать, и порой он вел себя, как глупый малыш, особенно перед самым отбоем. После вечерних занятий в читальном зале нам отводилось полчаса (подумать только!) „свободного“ времени, а потом мы должны были соблюдать тишину — нарушаемую редким шорохом, бдительную, словно Аргус, тишину (если шатию одиноких, сексуально возбужденных мальчишек позволительно сравнивать с Аргусом), напряженную от неусыпного страстного желания. В этой недолгой судороге свободы перед отбоем орали, состязаясь друг с другом, приемники, настроенные на дюжину разных станций, а подавляемые эмоции спортсменов, раздраженных двухчасовым неподвижным сидением за столом, вырывались наружу в громких футбольных баталиях в коридорах. Спускалась вода в туалетах, в не отапливаемых коридорах стелился пар, выползший из душевых. В одной из комнат пятеро мальчишек сидели в темноте, поджигая газы, выпускаемые при пердеже. Один специалист — полностью, конечно, одетый — лежал, закинув ноги за голову, на спине, и держал у зада брюк зажженную спичку. Наградой ему был яркий язычок синего пламени. Мальчишки сотрясали все здание, с грохотом поднимаясь и спускаясь по лестнице или вопя в битве за воду у бачка с охладителем.
Эберто тоже был переполнен энергией. Только вообразите себе вену, пульсирующую у него на шее, его бесцельно порхающие длинные пальцы, странные завывания, вырывающиеся у него изо рта — до тех пор, пока он не придумает задним числом оправдание всем этим самопроизвольным явлениям, превратившись в самолет, и тогда завывания модулируются в гул реактивных двигателей, дрожащие руки застывают, сделавшись неподвижными крыльями, подергивающаяся вена насильно питает машину горючим, а сам он носится и носится, ошалев от собственной молодости, по коридорам. После подобных вспышек к нему можно было зайти. Я садился на его кровать и смотрел, как он обстругивает перочинным ножичком кусочки бальзового дерева. Все в нем было напряжено, все на грани нервного срыва — временно, разумеется. Я так и не выяснил, почему в разгар учебного года его упекли в Итон.
Второй новичок, Хауи, стал моим настоящим товарищем, другом и врагом, человеком, в чью комнату я не мог не заходить, хотя и не хотел, чтобы другие ребята видели, как я его навещаю. Прежде Хауи был, по его словам, мрачным, твердолобым нигилистом, но потом дорос до дисциплины и жестокости нацистской партии. Стал истинным нацистом. Он постоянно выписывал по почте „литературу“ Партии американского возрождения и с гордостью демонстрировал мне свою библиотеку длиною в целый фут, где подобраны были книги о расах, арийских традициях, наследии фюрера, коммунистической лжи по поводу „так называемых лагерей смерти“ и так далее. Он так растолстел, что полнота его была почти сравнима с ростом. Его глаза, сильно увеличенные очками, щурились, смотрели пристально или искоса и расширялись от наигранного изумления, однако, лишенные очков, они утрачивали всю силу своей выразительности и казались бледными и незащищенными, как обнаруженная под снятым бинтом свежая кожа. Он никогда не совершал никаких путешествий, и все же самостоятельно изучал французский и, конечно, немецкий; над своим письменным столом он повесил снимки Берхтесгадена и Ривьеры. Кофе он варил в оловянном „неаполитанце“, который изредка опрокидывался, заливая шипящими брызгами раскаленные докрасна спирали строго запрещенной электроплитки, и еще он без конца слушал свою единственную пластинку — Жюльет Греко, певицы, милой сердцу каждого представителя богемы, выбравшейся из послевоенных руин бездомной девчонки с черными глазами сплошь из зрачков и песнями сплошь из заунывной блатной сентиментальщины. Хауи носил галстуки от „Шарве“, что на Вандомской площади, поскольку там покупал себе туалеты Пруст.
В школе мы с ним получили необычный, неожиданный статус учеников, слишком талантливых для ежедневных занятий в читальном зале и слишком бездарных для ежедневных занятий спортом. В результате только мы и могли свободно проводить эти долгие часы досуга с двух до шести в опустевшем общежитии или, когда стояла хорошая погода, на прогулке по роскошному парку поместья. Погода, однако, была, как правило, чисто полярная, и в такие дни я находил выход нашей энергии в жарких, упрямых спорах о равенстве и демократии (я — за, он — против). Я до сих пор ощущаю вкус горького черного кофе и слышу веселый аккордеон и величавые струнные инструменты, аккомпанирующие Жюльет Греко, слышу музыку, над которой мы потешались бы, как над полька-польской или суррогатно-голливудской, не будь она французской, но, поскольку она была таковой, мы наслаждались ею и подпевали, хотя ни один из нас не мог толком разобрать слова („Что-то… что-то там… если ты что-то там, я всегда? Toujours? Это toujours? Поставь еще разок“).
