Один раз я спросил у мамы о папе, но в ответ получил только, что сейчас она не хочет со мной говорить об этом человеке:
— Вот вырастешь и все узнаешь.
После этого я боялся ее о нем спрашивать.
Эта нерастраченная любовь, усиленная ненавистью к отчиму, похоже, и доставалась нашему Виктору Сергеевичу. Уж не знаю, заслужил ли ее этот чудак.
На уроке он показывал нам в микроскоп простейших. Забрасывал галстук за спину, чтобы не мешал, а тот все время падал. Ничего толком не было видно, какие-то кляксы, а учитель вдохновенно убеждал нас, что мы видим реальное бессмертие. А чтобы до нас дошло, он почему-то привел в пример меня, что доставило классу море восторга, а мне было до слез обидно, отчего он не понимает, что издевается надо мной. Он стал смешить моих однокашников представлением того, как я делюсь пополам, при этом обе мои половинки остаются мною, каждая представляет собой молодую особь, оставаясь одновременно старой, и начинается жизнь сначала — и так длится миллионы лет.
— Представьте только себе! — он почти кричал от волнения. — Вот эта инфузория, на которую мы сейчас смотрим в окуляр микроскопа, видела динозавров!
Меня тогда поразило, что на свете есть реальное бессмертие, и смерть у этих простейших не естественная, а только случайная. Но еще сильнее поразило, что Виктор Сергеевич, мой любимый учитель, с такой легкостью выдал меня на поругание этим зверям. Я тогда еще подумал, плача от обиды ночью в подушку, что он меня не любит. Тогда и я не должен его больше любить.
Тювик.
А через неделю после этого у него случился припадок на уроке.
Саша! Пишу тебе, девочка моя, и забываю обо всем, что кругом! Как хорошо!
Тут все пропитано смертью и болью, и совершенно непредставимо, что где-то жизнь продолжается как ни в чем не бывало. Улицы, газеты, магазины, трамваи. Зоопарк. Рестораны. Можно запросто зайти на почту. Или в кондитерскую и купить пирожное.
Отсюда самые простые вещи кажутся странными. Ну разве не странно, что город мой живет без меня своей жизнью. Только сделался для меня невидимым. И у вас тоже сейчас лето. Неужели такая же духота и зной?
Так хочется зимы!
Схватить ртом морозного воздуха. Услышать хруст шагов по насту, будто идешь и грызешь сухарики. Увидеть наледь под водосточной трубой. И чтобы с утра снегопад был неспешный, задумчивый.
Ты знаешь, я помню мартовский лес, снег уже сошел, а там, где зимой кто-то прошагал по сугробам след в след, остались на сухой листве ледяные пеньки. Такой протянулся по лесу странный след из грязных нерастаявших пеньков. Для чего я это запомнил?
А еще помню, что забыли бутылку с водой на балконе, в морозную ночь стекло лопнуло, а вода в форме бутылки продолжала стоять.
Это все потому, что умираем тут от жары.
Сашенька, сколько раз я представлял себе, как вернусь домой! А там все еще на месте. Моя комната. Книги везде, на подоконнике, на шкафу стопками до потолка, на полу поленницей. Мой старый продавленный диван. Моя настольная лампа. Никакой стрельбы. Никакой смерти. Все на привычном месте. Часы тикают, а время остановилось. Все настоящее, домашнее, родное.
Ты знаешь, мечтаю, что вот вернусь и буду просто валяться и смотреть с умилением полдня на обои. Мне бы раньше и в голову не пришло, что такая малость может сделать человека счастливым.
Да-да, когда я вернусь, я буду совсем по-другому смотреть на самые привычные вещи — на чайный сервиз, на электрическую лампочку, на мягкое кресло, на полку с книгами. На фабричную трубу за окном. Мне кажется, все вещи теперь приобрели для меня совершенно новое значение. Уже только для этого должно было произойти то, что произошло.
Знаешь, что в мертвых удивляет? Что они все становятся похожи друг на друга. При жизни были разные, а потом у всех глаза одинаковые — зрачки глаз тусклые, кожа восковая, а рты почему-то всегда открыты. Особенно неприятно смотреть на волосы, не могу объяснить, почему. И на ногти.
И запах одинаковый. Не запах, конечно, а вонь. Смрад. Самый противный запах на земле.
Ты знаешь, сколько я в жизни видел мертвых рыб, птиц, зверей, но такой вони, как от человеческих трупов, никогда не было.
И привыкнуть к этому запаху невозможно. И не дышать нельзя.
По сравнению с этим фекальные ароматы с примесью извести, которой забрасывают ямы с нашим содержимым, кажутся ерундой. Или запах гнойных бинтов в перевязочной.
А запах соломы, пропахшей лошадьми, вообще хочется втягивать в себя, чтобы заглушить запах пота и грязных тел.
Иногда так и хочется взять да отрезать себе нос.
Ну да, отрезать и отправить его с оказией домой, чтобы он ходил по моим улицам и нюхал. У Гоголя сбежавший нос ни разу ничего не понюхал. А мой ходил бы и внюхивался в знакомые запахи.
Удивительно все-таки, что со временем запахи, которые запомнил когда-то, не слабеют, а становятся сильней.
Прохожу через парк, а там от цветущих лип после дождя не запах, а запашище!
Вот наша кондитерская — ваниль, корица, шоколад. Безе, марципан. Эклеры. Зефир. Пастила. Сливочные помадки. Халва. Мои любимые пирожные-картошки.
Сырой сочный запах из цветочного магазина — мокрые белые лилии и парная прелая земля.
Запахи из раскрытых окон — свежемолотого кофе. А тут жарят рыбу. А там убежало молоко. Кто-то присел на подоконнике и чистит апельсин. А вот варят клубничное варенье.
Пахнуло утюгом, горячей материей, гладильной доской, паром.
Делают ремонт — краска остро щиплет ноздри.
А теперь пахнет кожей — обувью, сумками, ремнями.
Потом парфюмерный — благовония духов, кремов, одеколонов, пудр.
Рыбный. От рыбин на крошеве льда тянет свежим, морским.
Механические мастерские — запахи ржавчины и смазки, керосина, машинного масла.
Из киоска на углу веет типографской краской, свежими газетами.
А это кто-то вышел из котельной, и от него разит потом, мешковиной, углем.
Из булочной валит теплый вкусный аромат свежеиспеченных булок.
А это аптека! Как по-больничному пахнет аптека!
А еще дальше варят битум, кладут асфальт. Все заглушает сильный запах горячей смолы.
Так бы шел без конца и нюхал, нюхал.
Вот уже скоро месяц.
Пошла четвертая неделя, как это случилось с Сонечкой. Она так и не приходит в себя.
И неясно, как все тогда произошло. Донька, скорее всего, рванулась с поводка, дернула и потащила Соню за собой, а та поскользнулась на заледеневших ступеньках и ударилась затылком об острую каменную кромку. Лежала в луже под дождем со снегом.
Я перевела ее к себе в больницу. Чего мне стоило добиться, чтобы ей оставили отдельную палату!
Лежит высохшая, кожа да кости.
Руки и ноги в синюшных отеках от инъекций.
Водят показывать ученых гостей:
— А вот интересный случай. Та девочка, о которой мы говорили. После травмы находится в коме вот уже…
Родители приходят в больницу по очереди и сидят там часами.
Ведь нужно вынимать из-под нее тряпки, капать в сухие глаза чистую воду. Смачивать пересохшие губы. Переворачивать, мыть.
Прохожу мимо, заглядываю — он смотрит в окно и растирает ей исхудавшие неживые ноги.
В том, что случилось, он винит себя. Она — меня.
Ада все ходит к главному врачу, требует, плачет.
В коридоре слышно:
— Ну сделайте что-нибудь!
Когда она у Сони, я стараюсь не заходить.
Когда у меня ночное дежурство — захожу часто.
Очки с одним стеклом лежат на тумбочке. Ее часики. Завожу их.
В кровати игрушки, принесли из дома. Тигренок с разболтавшимися глазами-пуговками.
Тапочки под кроватью. Ждут терпеливо.
Однажды зашла, когда он был с ней, смотрю, водит беличьей кисточкой по руке. Увидел меня, смутился, спрятал кисточку.
Из школы пришли две ее подружки, посидели минуту, испуганно съежившись.
Он им:
— Не молчите, расскажите ей, что вы сейчас в классе проходите!
Еще больше съежились.
Почему-то вложили ей в кулачок желудь. Вышли из палаты и разревелись.
Среди ночи проснулся с криком — приснилось, будто он прищемил Сонечке дверью палец.
— Понимаешь, я иду впереди и не вижу, что она сзади там стоит и сунула руку в створ.
Весь мокрый, тяжело дышит. До утра ворочался у себя в комнате.
Мы спим отдельно.
В первый раз я ушла спать в другую комнату, потому что он храпел и вертелся, и среди ночи в беспокойном сне заехал мне рукою в глаз.
Но теперь понимаю, что именно он тогда говорил о другом одиночестве. Однажды проснулась и увидела рядом на подушке лицо — старое, чужое.
Стала замечать в нем вещи, которых раньше не видела.
С одной стороны, невероятно брезглив — в людных гостях ставит свой бокал куда-то повыше, на шкаф, чтобы никто случайно не взял, а с другой — нечистоплотен. Разбираю белье для стирки — в трусах всегда коричневые пятна.
