Рома Тирн - Москит

Джип неожиданно повернул и резко сбросил скорость. Тео едва успел заметить впереди КПП, как раздался взрыв и следом грохнули автоматные очереди. Тео сложился пополам, джип с натужным ревом дал задний ход, заглушая крики и выстрелы. Раскачиваясь из стороны в сторону, подпрыгивая на ухабах, машина двигалась назад по той же колее. Тео попытался распрямиться, но тут джип снова тряхнуло, Тео отбросило к двери, виском на ручку. И он потерял сознание.

Очнулся он в темноте. В воздухе стоял резкий химический запах. Тео почти ничего не видел, голову словно стянули железным обручем. Он прищурился, фокусируя взгляд. Из тумана медленно проступили четыре толстые длинные веревки, свисающие с деревянных брусьев, что были привинчены к потолку. На противоположной стене змеились электропровода, заканчиваясь металлическими пластинами. Кто-то ослепил Тео, направив на него мощный фонарь. «Что происходит?» — хотел спросить Тео, но рот, казалось, был полон пены, язык налился свинцом и прикипел к гортани. А луч все метил в его левый глаз, и руки, он понял, опять были скованы за спиной. С ним заговорили на тамильском. Задавали вопросы. Не дождавшись ответа, перешли на английский.

— Ну, сингальский ублюдок, что ты нам скажешь, вонючий пес?

— Думал, здесь ты в безопасности, да? Что молчишь, палач тамильского народа?

— И где твоя хваленая армия, чего не защищает тебя?

— Хороший сингалец — мертвый сингалец!

— Ну же, пес! Умоляй нас!

Тео отчаянно пытался объяснить, назвать свое имя. Открыл рот, но слов не было. В этот миг он сломался. Упорство рассыпалось в пыль, рассудок померк, мозг исчерпал себя. Две руки протянулись к Тео, надели черный мешок ему на голову, и к смраду химикалий добавилась примесь другого, смутно знакомого запаха.

Его долго били. Подвесив к потолку, разомкнули руки, и Тео почувствовал прикосновение холода к ладоням и затылку. Он понял, что оказался в аду, страшнее которого ничего нет; что в конце тоннеля, куда его втолкнули, нет и проблеска надежды. Он знал, что лучший выход для него — умереть здесь, сейчас, немедленно. Под взрывы хохота с него стащили брюки, обмазали голое тело чем-то мокрым и зловонным. Вокруг продолжали гоготать, будто свора собак заливалась лаем. Тео дрожал, несмотря на тяжелую духоту в помещении. Он плакал, хотя не издавал ни звука. Окатив его ледяной водой из шлангов, включили ток, и металлические пластины обожгли ладони Тео. Жар, пронизавший его насквозь, быстро достиг того предела, за которым только бесчувствие. Прежде Тео почитал Бога, что теперь, возникнув вдалеке, отвернул от него каменное лицо. Тео успел это увидеть за долю секунды до того, как сознание милосердно покинуло его.

Рохан все-таки отправился в дом на берегу. Один из пациентов доктора Периса согласился его отвезти. Джулия умоляла не ехать, но Рохан настоял, пообещав повернуть обратно при малейшей опасности.

— Вы можете положиться на этого человека, — сказал доктор Перис о водителе. — Он очень многим помог по моей просьбе. Знает все здешние дороги, так что поедете окольными путями. Спокойнее, чем берегом.

Поддерживая Рохана и Джулию, понимая, что они бессильны в своем горе, доктор задействовал все связи, чтобы обезопасить их дом. Им он об этом не сказал. Не сообщил он Рохану и Джулии и о том, что их жилище уже решено отдать на разграбление. Умолчал и о том, что нанял людей охранять дом. Доктор любил книги Тео Самарадживы и не мог оставить его друзей в беде.

— За пару часов доберетесь. Выехать надо на рассвете. Забери все хоть сколько-нибудь ценное, Рохан.

И Рохан поехал. Несмотря на уговоры жены. Прошло четырнадцать месяцев, прежде чем доктор счел поездку относительно безопасной. С утренней почтой в тот день они получили письмо от девушки. Всего лишь второе письмо, отправленное много месяцев назад. Конверт тоже был вскрыт и небрежно заклеен. Нулани писала, что ее брат чувствует себя в Англии как дома и не скучает по родине. В отличие от нее.

Джим говорит, что люди у нас дома полны глупых предрассудков и лучше вообще забыть, где мы родились. Еще он говорит, что я ни на что не годная и хватит уже ныть. А что делать, если я и вправду ни на что не годная. Я немножко рассказала ему про Тео, но, кажется, он не очень понимает.

— Ну надо же. Какой сюрприз, — угрюмо усмехнулся Рохан.

— Ты только послушай, что она дальше пишет, — сказала Джулия.

Какой смысл во всем без Тео? Разве я могу сказать такое моему брату? Что бы я ни делала, даже если я просто ем, — это предательство, потому что я живу, а Тео умер. Разве это объяснишь Джиму? Он не поймет. Он ведь не знал Тео. Хорошо, что тут нет солнца. Хорошо, что кругом все серое. Никогда не видела столько оттенков серого. Серый — цвет неба Англии и моего сердца.

А знаете, что хуже всего? Я уже начала многое забывать. Так скоро. Что со мной происходит? Я уже не вижу так ясно, как раньше, все то, что было нашим с Тео, общим. Последние часы вместе и вообще все, что нельзя забывать. Бывает наоборот — все напоминает о нем. Но вчера я не сумела вспомнить его лицо. Как ни старалась — только пустота. А мои альбомы остались в доме на берегу. Там мои рисунки. Там моя жизнь. Там все.

— Рохан, я не выдержу. Ты не думаешь, что…

— Почему она не рисует его по памяти? — пробормотал Рохан. Произнести вслух имя друга он по-прежнему не мог.

До дома на берегу добрались без помех. Вкруг города, мимо железнодорожной станции и вниз по проселочной дороге к пляжу. Сохли под солнцем разбросанные на песке рыбацкие сети. Жирными петлями качались на деревьях автомобильные покрышки, дожидаясь, когда на них повесят повинных в неведомых преступлениях. Рохан поежился. Куда ни посмотри, везде следы от пуль.

— Вы идите. Я пока разверну машину, — сказал водитель.

Велев ему смотреть в оба, Рохан вылез из машины. Безлюдье. Ни единого движения вокруг.

Дом встретил Рохана скорбным молчанием. Время без жильцов заметно сказалось на нем. В трещинах пробилась трава, штормы припорошили все песком и мелким сором. Пахло морем, водорослями, запустением. По углам, полускрытые тенью, торчали сухие кактусы в больших глиняных горшках. На пропитанном влагой дереве полок и оконных рам кое-где проступила плесень. Морской ветер и муссонные дожди оставили предательские следы на страницах многочисленных книг, в открытой радиоле. Одна клавиша пишущей машинки на журнальном столике запала, будто по ней только что стукнули пальцем. Рядом с машинкой — морской еж и несколько бледно-розовых раковин. Рохан прошел дальше, в комнату, полную засохших тюбиков краски и разноцветных скрюченных, затвердевших тряпиц. Солнце струило лучи и пылинки в щербатый стеклянный кувшин. С фотографии на полке Анна дарила улыбку вечности. Рохан оцепенел, глядя на снимок. Каким чудесным был тот далекий день. С тяжелым сердцем Рохан опустился на стул, щелкнул зажигалкой, закурил. Зря он сюда приехал. Тео больше нет, и все, что здесь осталось, до последней крупинки, принадлежит его народу. Рохан обвел взглядом комнату. Рисунки, наброски, портреты. Сколько работ девочки, как много она сделала. Рохан застыл, парализованный гневом, чувством страшной потери. Горе вскипало в нем штормовой волной. Он не нашел здесь того, на что так долго лелеял надежду. Варвары. Что натворили эти варвары. Он собрал все, что мог унести, — три портрета своего друга, фотографию Анны, альбомы Нулани. Незаконченный портрет Суджи за зеркалом Рохан не заметил. Пусть у девочки останется хоть что-нибудь, думал он. В этот момент он понял, что скоро вернется в Европу.

Тео Самараджива не имел представления, сколько провел там дней или ночей, сколько его избивали резиновым шлангом, сколько пытали раскаленным железом. Он не помнил, как его за ноги приволокли в камеру и обнаженного, окровавленного бросили умирать. Шок стер его память. Руки почти отнялись, ладони были сожжены до костей, спина изуродована рубцами. Если он и был в состоянии что-то ощущать, то лишь желание умереть. Каким чудом он вообще пережил те навсегда утраченные для него жестокие часы, осквернившие само понятие человечности? Эти часы сокрушили остатки его воли. В месиве сплошной боли, двигаясь к неведомой цели, он бредил об океане. Синий, бескрайний, вдали океан сливался с небом. Сознание покинуло Тео, а тело покорилось лихорадке. Он то обливался потом, то бился в конвульсиях. Слабел. Один ли он здесь, или рядом так же страдают другие? Тео не знал. Изредка слышал звуки, но не мог различить. Свет то вспыхивал, то сменялся темнотой. Тео снились кошмары: море объято пламенем, и он сгорает заживо. Тео снилась девушка. Во сне она рассказывала, как ее отец живым факелом бежал по дороге. Целую вечность бежал. Ему пора бы остановиться… А потом она протянула руку к ранам на его теле. Тео закричал и открыл глаза. Он лежал на кровати в совершенно белой комнате. Солнечные лучи высветили края маскировочных штор на окнах, пролились в опущенные фрамуги, и прохладный сквозняк морщил простыню. Тело разламывалось от боли. Какой-то человек — Тео различал лишь смутную фигуру — склонился над ним со стаканом. Он выпил воду, непривычно чистую на вкус.