Конечно, мне никто не говорил, да я бы и сам, если бы спросили, ни за что не признался в том, что рабочие и инженеры поклоняются прессам. Операторы прессов окропляют ароматическими маслами матрицы и пуансоны каждый капремонт, никогда не поворачиваются к прессам спиной и не ругаются в их присутствии. Да что говорить об операторах – не было случая, чтобы проходящий мимо пресса рабочий или мастер, не бросили бы хоть монетку на матрицу. У железнодорожников такие колеса, с впечатанными в них рублями, считаются счастливыми.
Кстати говоря, раскатываются выксунские колеса не только по России. Покупают их у нас и в Соединенных Штатах, и в Канаде, и в Европе, и в Индии, и даже на Тайване. Лишь одна страна не покупает у нас колес. Никто вообще не видел, чтобы эта страна у кого-нибудь купила хотя бы дырку от бублика. Только предложи им купить наши, как сразу же выяснится, что дырки от китайских бубликов в полтора раза дешевле. И ахнуть не успеешь, как тебе поставят первые два миллиона дырок на льготных условиях. Еще и будут уверять, что торгуют себе в убыток, потому как их дырки не от простых бубликов, а с маком.
После колесопрокатного цех, где делают вилы, показался мне школьной мастерской. Мастерская эта, однако, работает не сорок лет, как колесопрокатный, а сто пять. На выксунские вилы еще в семнадцатом году крестьяне поднимали помещиков по наущению большевиков, а потом, когда через несколько лет началась продразверстка, и самих большевиков. С тех пор было произведено восемьсот миллионов вил. Это количество не то что прописью – даже цифрами в голове не умещается. Технология производства вил, как, собственно, и сами вилы, за сто с лишним лет практически не поменялась. Если описать ее в нескольких словах, то это грохот беспрестанно вращающихся вальцов, в которых вытягивают раскаленные добела зубья вил, беспрерывный стук молотков, красный огонь печей, металлический звон и… сосредоточенное молчание. Рабочий не скажет, к примеру, другому рабочему: «Зачем вы взяли мою кувалду? С вашей стороны это была ошибка». Мастер не спросит: «Отчего заготовки лежат не там, куда я их велел положить? Положите их туда как можно быстрее. Пожалуйста!» Начальник цеха, проходя мимо, не крикнет: «Еще раз увижу хоть одного человека без каски – обижусь!» И все потому, что не берут чужих кувалд, кладут заготовки в нужное место и не ходят без касок. Тоска…
Начальник вилопрокатного цеха провел в нем большую и лучшую часть своей жизни. Если быть точным, то тридцать восемь лет из своих пятидесяти восьми. Такие люди, как он, не приходят с работы домой. Работа и есть их дом. Дом – это вилы. Нет, диван – это вилы… Короче говоря, тут должна быть такая красивая, изящная и немного грустная игра со значениями слова вилы, но я запутался. Сами доиграйте, а мне надо рассказывать дальше.
Последние десять лет цех все время хотят закрыть. Напирают на нерентабельность. Что такое вилы по сравнению с железнодорожными колесами? Чувствуете разницу в цене? Теперь напрягитесь и представьте себе разницу в цене между колесами и бесконечными километрами полутораметровых в диаметре нефтяных и газовых[48] труб, которые делают в трубоэлектросварочном цехе, построенном по японской технологии. Напряглись? Расслабьтесь. Цену вил на фоне цены труб не увидеть даже в электронный микроскоп. Раньше, в докапиталистическую эпоху, за одну смену делали тридцать тысяч вил, а теперь сорок тысяч, но за месяц. Но вилы-то все равно нужны. Правда, нужны они всего-навсего крестьянам и дачникам в России, Германии, Италии и даже Афганистане. Теперь напрягитесь еще раз и представьте себе разницу в силе голосов тех, кому нужны вилы, и тех, кому нужны трубы. Уже расслабились? Быстро же вы…
Раньше, в советское время, вилопрокатный цех всегда был победителем социалистического соревнования на заводе наряду с колесопрокатным и трубоэлектросварочным. На первомайской демонстрации всегда нес знамя победителя соревнования с вышитыми золотом вилами… Ну, хорошо, хорошо. Не вилами, а портретом Ильича. Разницы все равно никакой.
Кстати, первомайская демонстрация в городе и сейчас проходит. Правда, лозунгов на ней сильно поубавилось, да и вообще каждый несет тот лозунг, который ему нравится. В прошлом году выходили с транспарантами «Здесь могла бы быть ваша реклама» или вовсе «Don’t worry, be happy». Можно возглавить колонну на трехколесном велосипеде, если ты подумал обо всем заранее и пришел с родителями, которые потащат его вместе с тобой на веревочке, когда ты устанешь крутить педали. Несут, конечно, и красные знамена с серпами, молотками и пятиконечными звездами. Их есть еще кому носить. Так, наверное, при Иване Грозном на парадах Великого княжества Московского выносили знамена уже несуществующих Тверского, Смоленского или Рязанского княжеств. Их несли сразу за царским штандартом с двуглавым орлом и Георгием Победоносцем князья-ветераны перед полками стрельцов. И только знамена Казанского, Астраханского и Сибирского ханств несли в самую последнюю очередь – после прохода Царь-пушки и сводного оркестра гусельников.
Вернемся, однако, на завод. Рассказывая о нем, невозможно пройти мимо водонапорной башни, сконструированной инженером Шуховым. Честно говоря я бы и прошел, тем более, что рассказывать о башне после прессов колесопрокатного цеха – все равно, что пить пиво после водки. Башня и башня. Ни тебе гидравлических цилиндров, ни облаков пара, ни всполохов огня. Она теперь даже и не водонапорная. Давно сняли с нее огромный резервуар для воды. Башню купил для завода на Нижегородской ярмарке еще в конце девятнадцатого века последний из дореволюционных владельцев завода – Антон Иванович Лессинг. Башня была так хороша, что Антон Иванович в нее влюбился. Потом-то он, конечно, со всей немецкой педантичностью высчитал и всем хвастался, что башня такой ажурной конструкции обошлась ему куда как дешевле, чем обычная, но про себя знал – за такую красоту заплатил бы и больше, кабы Шухов умел торговаться. И в самом деле – на заводе все мужское. И огромные прессы, и прокатные станы, и чугун, даже мартеновская печь – мужик. В крайнем случае – бой-баба. И только башня – девушка. Ажурная, воздушная, с тонкой, изящной винтовой лестницей внутри. Что из того, что она не работает? «Не бывает напрасным прекрасное», – это сказано и про нее. И еще. Московская башня на Шаболовке – всего лишь несколько выксунских башен, поставленных одна на другую. Если вам в Выксе, узнав, что вы приехали из Москвы, не скажут об этом с плохо скрываемой гордостью – значит, вы разговариваете не с местным жителем, а с понаехавшим.
Шухов оставил после себя на Выксунском заводе и другое чудо – листопрокатный цех с первыми в мире стальными сетчатыми оболочками покрытия двоякой кривизны. Проще говоря – это парусообразная крыша. Цех уже давно вышел на пенсию. Я бродил по территории цеха между стальными колоннами опор, фотографировал с разных сторон потемневшую от времени надпись «Работать по-ударному!», время от времени поднимал голову вверх и разглядывал сквозь сетчатые шуховские перекрытия-паруса голубеющее весеннее небо. Среди осколков стекла, брошенных кабелей и цветов мать-и-мачехи я наткнулся на ржавую трубу, с таким же ржавым вентилем. Труба выползала из груды осколков битого кирпича и через несколько метров уходила в землю. Из вентиля поднималась вверх тонкая струйка пара. Вдруг мне показалось, что я внутри скелета исполинского диплодока, давно обглоданного доисторическими муравьями дочиста, и он еле заметно шевелит самой последней, маленькой косточкой многометрового хвоста.
В нескольких километрах от Выксы в рабочем поселке Досчатое стоит построенный еще братьями Баташевыми охотничий домик. Люди на автобусной остановке, расположенной на выезде из города, про домик не знали. Только в магазине рядом с заправочной станцией продавщица рассказала мне, как проехать в Досчатое, предупредив, чтобы я по дороге не спрашивал про охотничий домик Баташевых.
«Про то, что этот домик принадлежал Баташевым, не всякий знает. Да и про самих Баташевых… – сказала мне продавщица. – Спрашивайте о том, как проехать в больницу. Теперь в нем больница».
Так оно и оказалось. Первый же досчатинец, спрошенный о больнице, указал к ней дорогу. Перед домом было голое, заваленное мусором поле, на котором во времена братьев рос парк. Домик, а на самом деле – удивительной красоты двухэтажный усадебный дом красного кирпича, с круглыми и стрельчатыми окнами, балконом и колоннами, был заколочен. Одни окна зияли выбитыми стеклами, другие были заложены кирпичом, третьи – забиты досками. Чернели сгнившие рамы, лепнина облупилась… Двести с лишним лет назад в этом доме умер от туберкулеза единственный сын Ивана Баташева. Вот и больница… После прибранной, живой Выксы все выглядело заброшенным, грязным, мертвым, понятным и до зубной боли родным. «Добро пожаловать в…» – подумал я, вернулся к машине и поехал в Москву[49].
