Консьерж вернулся, пуговицы его костюма загадочно поблескивали. Следом вошел одетый в пальто человек, с аккуратной седой бородой, мутным — слепым — левым глазом и прыщавым носом. Буйное воображение Элис удвоило его трости, на самом деле у него была всего одна. Я поднялся. Мужчина отдал трость консьержу и уставился на меня, затаив дыхание.
— Отец? — предположил я.
— А? — промычал он.
«Глухой. Да еще и заика», — подумал я.
— Не знаю, что вам сказать. — Сказать?
— Вы, вы… — начал я погромче.
— Мистер Тиволи, я — адвокат, — просипел он. — Я приехал в качестве душеприказчика и нахожусь здесь уже очень долго, поскольку вас было чертовски трудно найти. Полагаю, вы предпочли бы не сообщать жене свое истинное имя. Что ж, Эсгар ван Дэйлер. Вы — дурак, а ваш отец — покойник.
Все просто: как известно, заснеженные следы отца вели в порт, однако вовсе не потому, что его похитили пираты. Он лишь решил навсегда покинуть прежнюю жизнь.
Через месяц он уже был на Аляске, где на все имевшиеся деньги купил продовольственный магазинчик и начал собственное дело в самом отдаленном уголке Америки. Одному Богу известно, какое счастье искал отец в одиночестве среди льдов, где солнце напоминает лишь тусклую звезду. Скорее всего, трепещущий восторг. Возможно, тот утренний снегопад напомнил отцу о давно потерянной северной родине. Магазинчик разросся до двух, потом до трех, а вскоре папа начал вкладывать деньги в земельное имущество и рудники, которые еще больше увеличили его состояние, и так далее по протоптанной дорожке к обеспеченности и достатку.
— Он женился, — сообщил душеприказчик. — На индианке-полукровке по имени Сара Говард. Однако новая жена не смогла дать ему ни детей, ни семьи. Впрочем, для финансовой стороны дела она не имеет значения. Полагаю, мадам умерла в конце прошлого столетия, когда бушевала эпидемия гриппа.
Большего о Саре Говард и знать было не надо. Я представил себе ее образ: вся в оленьих шкурах (а как же без них), на голове — чепец, она суетится у печки — готовит увлеченному записями папе лепешки. Впрочем, нет, они ведь были богаты, и суетилась у плиты, равно как и подавала напитки, скорее всего, служанка. Индианка Сара, видимо, вышивала в гостиной. Без оленьих шкур и чепца. Она сидела в шелковом платье и турнюре, хоть последний давно вышел из моды, иссиня-черные волосы блестели под никогда не заходившим солнцем. Бедная покойная Сара. Для финансовой стороны дела она не имеет значения, и все же папа ее любил.
После смерти жены он прожил только десять лет, его рудники стали приносить меньший доход, но консервный завод процветал. Здания постепенно восстанавливали и отдавали в аренду, затем дело перешло к новым старательным людям. Отец поседел, устал от мира и умер. Не было никакой предсмертной сцены у постели больного, не было последних слов. Как так получилось? Однажды отец уже ушел не попрощавшись.
— Вас ждет сладкая жизнь, когда вы получите наследство.
Такой ли жизни он хотел? Холодной и счастливой, удаленной от всего мира? Неужели он хладнокровно оставил в этом прославленном городе дом, одежду, нас? Невероятно. Яркий, красивый Сан-Франциско всегда представлялся мне избалованной купеческой дочкой, которой восхищается каждый мужчина: нарядная, надушенная, веселая. И тем не менее всегда найдется человек, для которого ее чары слишком вульгарны. Тот, кто отдаст предпочтение кроткой девушке с родинкой и печальным выражением лица, холодной улыбке. Всегда найдутся такие, как мой отец, выбирающие неверную, совсем неверную жизнь.
Почему они покидают нас? Ну почему?
Двенадцать медных рудников по Аляске и Монтане, три лесопилки, два парохода, право на ловлю рыбы, консервный завод, дюжина пар мужской обуви десятого размера (знаешь, пап, у меня был такой же, пока нога не начала уменьшаться), две дюжины шелковых галстуков и шарфов яркой восточной расцветки, проектор со слайдами китайских, индийских и прочих красоток, принимающих ванну, коллекция керамики с рисунками-шаржами на скотоводческую тему, запонки с черным янтарем и лавой, женская рука, вырезанная из мореного дуба, разнообразие хитроумных электрических приспособлений для смешивания, перемалывания, сверления, освещения, проецирования, гипнотизирования и лечения (причем ни одно из них не работало), золотые карманные часы с гравировкой «любимому Эсгару», которых я не помню, серебряное кольцо (вот его я помнил; перед глазами всплыл образ покрасневшей двойной полоски, остававшейся на пальце, когда папа снимал кольцо), прочие свидетельства материального благополучия, чек на кругленькую сумму, причем не выписанную папой (благо все его финансы были мудро вложены в предприятия), а причитавшуюся ему за продажу четырех домов в Фэрбенксе и одного — в Анкоридже, мебель, картины и другие вещи из списка, слишком откровенно принадлежавшие отцу, чтобы приписать их мне (например, чугунный фонтан в форме мальчика под зонтом).
Вот и все, что я получил от отца.
Тем же вечером я рассказал о наследстве Элис, и глаза ее сверкнули.
— Повтори-ка еще раз.
Я сказал, что мы стали богатыми, не чудовищно богатыми, как ее знакомые банкиры или железнодорожные магнаты, а благородно и достойно богатыми, подобно тому, как были прежде: Элис — несколько лет назад, я — в детстве. Все возвращалось на круги своя. Сказал, что любил нашу скромную жизнь — яркую кухню с розой в чашке, чудесные обеды, которые Элис готовила из недорогих продуктов, кружева, закупавшиеся в огромных количествах, дабы подновить старые платья, — нашу чистую и прекрасную жизнь, которую мы вели в этой чистой и прекрасной комнате. Сказал, что следует сохранять благоразумие и не потерять столь любимую нами жизнь. И все же.
— И все же я выполню любой твой каприз, Элис.
Только пожелай.
В глубине души я хотел поехать с ней в одно из популярных в то время кругосветных путешествий на красивом большом корабле. Мы убежали бы от землетрясений и войн. Я мог бы осуществить свою мечту — купить необитаемый остров. Волны загипнотизировали бы Элис, погрузили бы в дрему, и я часами любовался бы женой, смотрел ее сны, сны моей покачивающейся на волнах Элис. Я опутал бы ее позолоченным неводом, и, возможно, навсегда.
Я рассказал о своих планах (правда, не о всех). Жена слушала, облокотившись на каминную полку, дешевые серьги тихо позвякивали при каждом движении головы.
— Нет-нет. Я хочу вовсе не этого.
— Чего же, Элис?
Она молчала, словно пойманная птичка, и пристально разглядывала обои, будто пыталась прочесть послание от Элис из будущего. Когда она заговорила, ее слова поразили меня точно молния.
— Я хочу свое дело, фотостудию и кабинет для работы. Да, точно. А еще я хочу…
Ты хотела свободы. Люди всегда ее жаждут, мне следовало догадаться. Сейчас я удивляюсь, миссис Рэмси, почему вы не бросили меня раньше, почему вскоре после свадьбы я не обнаружил наш дом пустым либо полным всем, кроме тебя и твоего любимого платья — красного. Почему ты так долго тянула?
— Посмотрим, Элис.
Смех, бурная радость.
— Как замечательно, Эсгар! Как замечательно!
— Посмотрим.
Она пустилась в пляс, потом заметила в зеркале выражение моего лица и подмигнула.
— Эсгар, пожалуй, это стоит отпраздновать. — Она улыбнулась своей нестареющей улыбкой. — Поцелуй меня вот сюда, в шею. Да-да.
Аромат ее страстного тела вскружил мне голову, молодая кровь вскипела.
— Эсгар, сними с меня это чертово платье, — шепнула Элис.
Да, я снял. Снял горячими и благодарными руками. Я оторвал крылья у бабочки. И она оказалась в моей власти.
— Тебе надо подкрасить волосы, Макс, — пробормотал Хьюго сквозь новые, изогнутые усики.
— Чего?
— Ты похож на мальчишку-газетчика. В сыновья мне годишься.
— Упаси бог.
Мы беседовали в клубе Хьюго, куда я вступил благодаря полученному наследству. Итак, я снова каждый вечер оказывался подле Хьюго в кожаном кресле, обивка которого держалась на гвоздях с широкими выпуклыми шляпками, и читал газеты, еще не остывшие от типографского станка. Элис часто ездила к матери, и я был благодарен Хьюго за те вечера.
— Богатым ты мне даже больше нравишься, Макс.
— Дурень, раньше ты говорил, что я тебе больше нравился бедным.
— Разве?
— Именно.
Он задумался.
— Ну, тогда я и сам был бедным. Ладно, по крайней мере, теперь ты можешь сделать себе приличную стрижку.
— Передай мне бокал.
— Похоже, ты наконец доволен? Ну, своим внезапным богатством и Элис? Наверное, стал самым счастливым человеком на свете.
Да. После долгих лет в тесной квартирке мы с Элис приобрели огромный дом на равнине, откуда открывался захватывающий вид на Алькатрас, и современный гараж, где стоял наш «олдсмобиль». Мы наполнили новое жилище множеством дурацких вещиц, какие покупают люди, вернувшие былой достаток: милые безделушки и капризы, которых нам так недоставало — одежда, еда, изящные привычки — и которые стали вдвое приятнее. Разумеется, в новом доме мне пришлось заново искать тайник для того, что могло выдать мой настоящий возраст, — для нескольких писем и кулона, полученного от бабушки. Прежде я спокойно хранил их в груде старой обуви, теперь же не мог найти подходящего места — слуги прибирались во всех уголках. В конце концов я сложил все в шкатулку, запер ее, поставил в комод и приказал горничной не трогать коробку.
