Ознакомительная версия.
А какое тяжёлое это слово — «преступник», давящее, обидное. Но ведь всё правильно. Суд состоялся, приговор вступил в законную силу, и, значит, человек, действительно, преступник. Но всё же запомнятся мне на всю жизнь глаза этих преступивших законы людей, глаза униженные, забитые, злые. Ну почему не обратиться к ним как-то по-другому, по-человечески, что ли. Пусть не господин или, скажем, товарищ Иванов, а хотя бы осуждённый Петров или заключённый Сидоров. Не думаю, что тот сытый и самодовольный «гражданин начальник» слова эти забыл или стеснялся при нас, членах комиссии, посетивших колонию, что-нибудь с ударением в них напутать. Нет. В этом его философия, его, как было принято говорить раньше, гражданская и нравственная позиция.
— «Преступник Иванов, преступник Петров, преступник Сидоров»…
Ну как же ему приятно унизить, растоптать, затравить. Боже мой, как приятно!
Нет, не поеду я больше в эту колонию. Хотя от сумы да от тюрьмы…
Итак, второе заседание комиссии. Семь дел, семь прошений, десятки судеб. На моём председательском столе в одном из залов Смольного семь папок. Среди них старая знакомая — серая папка с тесёмочками. Та самая, с двадцатью восемью страницами. Где менее чем по четыре страницы на труп. Какой-то новый русский ради успеха бизнеса своего организовал убийство семи человек. Устроил настоящую кровавую бойню. Слабонервным читать это дело не рекомендовал бы. Жить после такого чтения расхочется. И ведь освободить просит. На что рассчитывает, просто не понимаю?
Так, кто-то слово просит:
«Тоже мне проблему нашли. Пусть судьбу благодарит, что не расстреляли. Четырнадцать лет всего-навсего дали. По два годка за каждого убиенного. Будь я на месте судьи, ни секунды не сомневался бы. Вышка — и всё. Это было бы и гуманно, и справедливо, и целесообразно, в конце концов. Тюрьмы забиты до предела. В „Крестах“ — по шестнадцать человек в камере. Спят в три смены. Духота, вонь, болезни страшные. По нормам там шестеро могут сидеть, не более. А, знаете, в царское время на скольких камеры были рассчитаны? Помните, из учебников, как бедненького Ильича царские сатрапы в одиночке томили? И это правда. Но вождь мировой революции вовсе не был исключением. Законы того времени требовали — только один заключённый в камере — и всё. И ведь тюрем на всех хватало. А почему? Сидело в них по восемьдесят, девяносто тысяч на всю Россию. А у нас сегодня за миллион перевалило. Притом после революции ни одной новой тюрьмы не построили. Вот и сидят, как сельди в бочке. Один за мешок картошки, другой за семь душ человеческих. И того и другого кормить надо. А я думаю, обоим им в тюряге делать нечего. Первого — отпустить. Второго — расстрелять. Батюшка наш как-то заявил, мол, не нам это решать. Там, на небесах, душа рождена, там суд высший и будет. Он и рассудит. А я не возражаю. Высший так высший, только пусть он пораньше состоится. Чего ждать-то? Чтобы сбежал!
Эти противники смертной казни как-то однобоко гуманны. Убийцу им жалко! А вырвется такой на свободу — за ним сплошной кровавый след будет. Потому что это уже не люди — это волки. А волки, как известно, мясо в гастрономе не покупают. Вы, может, думаете, не бегут? Ещё как бегут. За позапрошлый год — свыше тысячи побегов. В прошлом — только из одной новоульяновской колонии четырнадцать „особо опасных“ смылись! Строгого режима колония, кстати. За несколько недель под бдительным оком надзирателей умудрились столовыми ложками сорокаметровый тоннель прокопать. Свет туда провели для полного комфорта. Не остановила Кулибиных даже бетонная стяжка под забором в полтора метра шириной. Её насыщенным раствором соли обрабатывали. Бетон разъело, а дальше теми же ложками да заточками — и на волю. В этом году из колпинской колонии полтора десятка малолетних дёру дали. Матрасами „колючку“ забросали — и вперёд. Помните, в Москве трое „особо тяжких“ умудрились из „Бутырки“ сбежать? Последнего буквально вчера взяли. Успел за это время застрелить шестерых своих соотечественников, законопослушных и ни в чём не повинных. Да какие уж там соотечественники, если заключённый этот — Борис Безотечества.
И нет таких тюрем, из которых нельзя было бы смыться. Графа Монте-Кристо да замок Иф хотя бы вспомните. Так это там, у них. Наши-то, те, кого охраняют, посообразительнее будут. А те, кто охраняет, попродажнее. Ну скажите на милость, как в колонии строгого режима можно не приметить строительство целого тоннеля? Да и не одного — по пути им попадались то валуны, то болота. Пришлось несколько веток делать. В результате этих земляных работ во двор было вынесено более полусотни кубометров земли! Её уровень поднялся почти на метр. Где-нибудь у нас в Питере такую стройку попробуйте разверните. Давным-давно зелёные бы митинги провели, инспекторы разные проектную документацию затребовали, профсоюзы об условиях труда порадели. Там же — всё чудненько, всё спокойненько. А профессиональный киллер Александр Солоник? За ним ведь груды трупов. Таких, как он, охраняют особо строго. Настолько строго, что Солоник преспокойно три раза умудрялся из-под стражи смыться. И гулял себе на свободе в Греции, пока свои же братки не пристрелили. Так что, бежали и бежать будут! И чем страшнее преступник, чем длиннее срок — тем вероятнее побег. Жизнь им ни за что подарили, теперь им свободы хочется. Слава богу, хоть с Чикатило до моратория разобраться успели. А ведь тоже выступали — не надо расстреливать. Давайте помилуем. Пусть лучше посидит, помучается. Он мечтал остаться в живых и жутким звериным страхом боялся смерти. Да это и не человек. Это зверь. Притом зверь бешеный. А бешеных зверей надо стрелять, чтобы и другим неповадно было. Чтобы не появлялись новые Чикатилы, Ряховские, Спесивцевы… Плевать на всякие там Советы Европы. Да и не европейцы мы с вами вовсе. Сколько у нас кровей, национальностей, религий, традиций! А куда, простите, нам большую часть России, что за Уралом, девать? Для меня одно ясно: жизнь даже одного ребёнка во сто крат дороже всех политических амбиций и обещаний.
Вот, пожалуй, и всё. Извините за столь длинную речь. Занесло немного меня, но, думаю, вы все прекрасно понимаете моё отношение к помилованию этого убийцы. Я категорически против».
Проморгал, кто же это говорил? Может, я сам? Нет, конечно, хотя во многом согласен с услышанным. Похоже, что это наш опоздавший депутат. Правда, Чикатило я бы на его месте столь часто не аргументировал. Самую первую его жертву, семилетнюю девчушку, «повесили» на Александра Кравченко. Ему как раз одного убиенного до вышки не хватало. Тоже, как говорится, «минус один» был. Вот и нашли. Приговор в исполнение привели. Что эта девочка к Кравченко не имела никакого отношения, выяснилось позже из показаний самого Чикатило. Впрочем, для него минус один, плюс один — невелика разница. Мастурбировал прямо при следователях, когда речь шла о жутких подробностях насилия детишек с одновременным убийством. Было ему что вспомнить! Не зря прожил он жизнь! Кто-нибудь читал его прошение? Я читал. Мерзкая бумага. В ней только о себе. Какой он бедный и несчастный, Богом да судьбой обделённый. Детство у него, видите ли, трудное было. И ни слова о пяти десятках маленьких мальчуганов и девчушек, коих так и не дождались домой их несчастные папы, мамы, бабушки и дедушки. Ни одного слова! А в конце этот подонок заявляет, что, если ему сохранят жизнь, он ещё принесёт пользу родине и послужит своему народу.
И, действительно, буквально в каждой строчке этой гадости звериный страх смерти.
Нет, прав наш депутат. Нечего к таким, как наш «проситель», милость проявлять. Пусть радуется, что не расстреляли.
Вот и комиссия молчит. Молчание — знак согласия. Видимо, всем всё ясно. Случай настолько очевидный, что, наверное, можно и без обсуждений обойтись. Пора голосование объявлять.
Но что-то упрямо хмурит седые брови наш классик. Авторучку вверх поднял. Ту самую, может быть, которой написаны многие прекрасные книги. На зависть умные, поразительно чистые и безмерно добрые. Сказать что-то хочет самый милостивый из нас. Ну что ж, даю слово.
…расстрелять, оно, конечно, можно. И экономически вполне целесообразно. Не надо кормить, одевать, охранять. Не надо тюрьмы новые строить. Кладбища вообще намного компактнее и экономичнее тюрем. Так давайте расстреливать! Всего лишь негромкий хлопок и «минус один» — на одного «тяжкого» меньше. Думаю, что и для статистики неплохо…
Господи, и классик наш туда же. Ну опять этот «минус один». Даже не знаю, что это: сочетание слов или математических символов? Но всю мою жизнь преследует оно меня. Прямо чертовщина какая-то.
Когда же впервые это было? В класс, наверное, второй или третий ходил. Жили мы тогда в маленькой, но отдельной квартирке, что большой редкостью было, в очень уютном и милом месте. По соседству с домом великого Державина на Фонтанке. С одной стороны — холёный сад Буфф. С другой — махонький и славный польский садик. Все наши четыре окна как раз на него выходили. Два окна гостиной, одно спальни и наше. За ним мы и жили. Я с братом и бабушка. Комнатёнка метров восемь, не больше. Диванчик для бабушки втиснуть удалось, ну совсем крошечный. Да она и сама была такая же миниатюрная. А над диванчиком висели фотокарточки в рамках. Утром проснёшься, глаз незаметненько приоткроешь: бабушка лежит и фотографии на стенке рассматривает. Вспоминает всех своих близких да родных. Вон, наверху, — старик аристократ с роскошными седыми усами, в блистательном мундире адмирала царского флота. Это отец бабушки, мой прадед. Совсем старая фотография. На толстом картоне с надписью внизу — «Фотоателье С. Файниша, город Севастополь». Рядом пухленькая адмиральша, бабушкина мама. Пониже родной брат бабушки, тоже моряк, ещё ниже братья и сёстры двоюродные да троюродные… Не всех и помню. Ну и, конечно же, мои мама с папой да я с братаном. Не было только фотографии бабушкиного мужа, деда моего. «Не сохранилась…» — говорила она.
Ознакомительная версия.
