Вот так, периодически заунывно похохатывая, я и лежал ничком, уткнувшись писательской физиономией в подушку, размышляя «о своем, о девичьем», пока вдруг не почувствовал у самого уха горячие губы вдовы. Благо что голубушка находилась рядом. Я об этом, кстати, сразу же и вспомнил. Ненароком опять же.
Людмила Георгиевна меж тем, нисколько не стесняясь присутствия постороннего, облобызав меня, по-моему, не то три, а может, даже и четыре раза в те места, что непосредственно не соприкасались на тот момент с лоскутным одеялом, с какой-то запредельной нежностью и с заискивающими кошачьими интонациями елейно нашептывала мне в самую что ни на есть ушную раковину разные слова, и смысл оных доходил до моего сознания раза в два быстрее обычного. За счет расстояния, разумеется.
– Послушай, роднуля моя, я тебя умоляю, сходи ты с ним. Ты же видишь, что все равно ведь, мудак, не отвяжется. Ну посидишь ты там с ним минут десять для приличия, выскажешь пару критических замечаний да и слиняешь по-тихому. Сделай это ради меня. Очень тебя прошу. А я за это время хоть немного себя в порядок приведу, вместо того чтобы выслушивать ахинею этого дебила от местной культуры. Ну правда, честное слово, мне бы уже и встать с кровати было бы неплохо, а то уж больно писать хочется. Ну пожалей ты меня.
– Хорошо, Люда, я это сделаю. Сделаю, но только исключительно, как ты понимаешь, ради тебя, – низвергнув из недр души своей граничащий со стоном глубокий выдох, в довольно снисходительном тоне ответил я близкой мне женщине, невольно восхищаясь собственным безграничным благородством.
– Господи, дорогой ты мой человечек, спасибо тебе! – Вероятно, в знак высокой благодарности облобызав меня вновь в места, несоприкасаемые с лоскутным одеялом, вдова затем обратилась непосредственно к сидевшему за столом гегемону, до крови изгрызшему от волнения ногти: – Извините, Гриша, думаю, вы не будете против, если мы удовлетворим вашу просьбу всего лишь наполовину. С вами на генеральный прогон отправится мой близкий друг, а я останусь. К тому же я не большая театралка и вряд ли смогла бы вам быть полезной в качестве критика. Надеюсь, вы не против нашего предложения?
– Да что вы, дамочка, почту за великое счастье. – С нескрываемой искренней радостью на своем лунообразном лице гегемон от культуры сложил ладони вместе и частыми короткими движениями тряс ими перед собой. Со стороны, поверьте, это выглядело очень смешным, забавным и даже трогательным. – Да я вам признаюсь, когда бежал сюда, то и не надеялся, что кто-нибудь из вас да согласится. Я же не дурак и понимаю, что вы все-таки люди высокого полета. Не чета нашей глухомани.
– Пьеса длинная? – встав с кровати и с трудом сдерживая улыбку, подчеркнуто серьезно задал я вопрос заведующему местным поселковым клубом.
– Нет-нет, что вы, совсем короткая. Первым актом начинается – им же и заканчивается. Минут на десять, не больше, но зато какая экспрессия, товарищи заезжие! У меня на репетициях так дух захватывало… Ой, извините, все понимаю. Давайте так, я вас на крылечке подожду, а ежели, к примеру, пожелаете умыться – за якиторией задний двор. Так там и кадка со свежей колодезной водицей.
– А где у вас тут туалет, господин Сковорода? – своим неожиданным новым вопросом мне удалось практически уже в дверях остановить счастливого Сковороду, буквально что есть силы рванувшего вон из помещения.
– Да везде, – по-прежнему радостно ответили мне. – Где приглянется. Где, значит, соблаговолите.
– Как это?
– Да как в Монголии, – добродушно улыбаясь, пояснили мне. – вы – органика, и земля, значит, органика. А вместе – органические соединения. Не тревожьтесь, от этого экология никогда не страдала. А вот вам, кстати, дамочка, – обратился Григорий к вдове, – посоветую: сходите в баньку. Там же на заднем дворе, со вчерашнего дня банька истоплена. За ночь-то, думаю, хорошо натомилась. У нас ведь бани до трех суток тепло держат… Ну, так я вас жду, – сказал он мне с лучезарным сиянием в глазах, и после этого лишь каблуки его допотопных ботинок глухо застучали по ступенькам.
– Слушай, свет мой Людмила Георгиевна, а ведь от тебя и вправду баней пахнет.
– Да? Может быть. Однако не помню. Видно, пьяная была. Но, знаешь, почему-то не стыдно. Наверное, потому что раньше со мной такого не случалось. Впрочем, от тебя, любимый, тоже не слабо дубовыми вениками несет. Сам-то помнишь?
– Я? Естественно, не помню. Видно, тоже пьяный был… Людкость, краса моя неописуемая, но как же все-таки от тебя пахнет этой самой деревенской баней! Какой пьянящий запах естества!..
– О, нет, прошу тебя, давай пока не будем. Я не могу отделаться от ощущения, что гегемон даже сейчас на нас смотрит. Я же, в конце концов, живая. Ну к чему тебе бревно без настроения?
Эпизод четвертый
«Волшебная сила искусства»
С Григорием Сковородой мы шли неторопливым прогулочным шагом вдоль деревенских дворов по направлению к местному клубу. Солнце и вправду было внепланово активным и жарило так, что мне пришлось снять с себя рубаху цвета хаки и повязать ее на поясе. Да и не будь на свете злобного корейца, пустившего под нож всю деревенскую живность, вряд ли бы, думаю, при такой чудовищной жаре эта самая живность стала бы проявлять какую бы то ни было активность, носясь вдоль заборов с неумолкающим тявканьем, а также мяукая, мыча, блея или кудахча, не в пример главному по культуре, который, стараясь вышагивать в ногу со мной, безостановочно вещал:
– О, а места у нас тут дивные. Рыбы, дичи, зверя – хоть отбавляй. Сплошное райское изобилие.
– Как? И медведи? – спросил я удивленно.
– Конечно. И медведи, и волки, и кабаны, и лисы, и олени… Всего хватает.
«Вот это да! – испугался я собственной мысли, вонзившейся мне в голову, словно молния в одинокий дуб. – Кроме топоров и ножей, мы же ничего с собой не взяли! Даже ружья! Непростительная беспечность! Куда смотрела ее инфантильная свита и о чем, наконец, думала служба безопасности? Ну на хрена нам вертолет, если в любой момент нас могла сожрать стая волков? Да и я тоже хорош, идиота кусок, не сообразил на нервах. И как теперь быть? Ведь обратный-то путь нам, надеюсь, еще предстоит? А Харон калашникова не даст, это точно…»
– А закаты в поле, – не унывал счастливый Сковорода, – определенное сумасшествие. Смотришь и думаешь: «Вот сейчас лишусь рассудка от этой красоты…» Страсть ведь что за великолепие!
– Ну хорошо. А артисты-то к вам как попали? – своим неожиданным вопросом перебил я романтически настроенного Григория.
– Да обыкновенно. Через Харона. Он же у нас все равно что по связям с общественностью. Ведь сами, думаю, поняли: Карп Тимофеевич часто торчит на той стороне. Ну заплутает там кто или же еще какая неприятность, так он и поможет, и дорогу покажет. И многие, скажу я вам, к нему с огромной благодарностью. Вот и тут: или, видно, по знакомству, или с оказией какой, ну и выписал их из какого-то там ближайшего районного центра. А уж как они туда попали, мне, извините, неведомо. А ведь, кстати, Карп Тимофеевич, открою вам тайну, у нас в деревне слывет известным театралом. А вы разве не знали?
– Да нет, он мне об этом не докладывал.
– Да что вы? Нет, Харон наряду с рэпом очень уважает драматическое искусство и всячески – при возможности, конечно, – этому способствует. Но, к великому сожалению, случается это не часто. Что и говорить, но в области культуры у нас недостатки большие, а ведь духовность это, почитай, главное…
Худо ли, бедно ли, долго ли, коротко ль, но мы наконец добрались по этой нестерпимой жаре до нашего, скажем так, пункта назначения.
Местный поселковый клуб действительно находился между двух дворов с высоченными частоколами и в сравнении с домами так называемых селян внешне представлял собой зрелище жалкое, ничтожное и до того убогое, что даже мне, заезжему товарищу, за местную культуру немедленно стало ужасно обидно. Вплоть до слез. И я не шучу.
– Понимаю вашу мысль и полностью разделяю ваше мнение, – словно угадав мое настроение, сокрушенно произнес Сковорода. – Что ж, тем не менее, товарищ заезжий, милости прошу. Как говорится, чем богаты…
– Ну, вы уж так не сокрушайтесь, – попытался я немного подбодрить гегемона от культуры, – главное ведь в нашей жизни не внешний лоск, а содержание.
– Понимаю, – ответил он мне, глубоко вздохнув, – одно компенсируем другим.
Оказавшись внутри данного, с позволения сказать, строения, мы, по моим ощущениям, сразу же попали в какой-то темный и тесный предбанник. Да, именно предбанник, именуемый, скорее всего, красивым иностранным словом «фойе». Правда, у этого предбанника имелось одно неоспоримое достоинство: здесь было несколько прохладнее, нежели на улице.
– Вы уж меня извините, Григорий, что я с вами давеча так некрасиво обошелся, – виноватым тоном сказал я Сковороде.
– Пустяки, – ответил он мне, добродушно улыбаясь. – У нас по части грубости комиссар Шлыков каждый вечер такое безобразие чудит. Так мы уже привыкли и внимание не обращаем.
