— В общем… — начал он.
— Баако, — перебила она, — а когда ты болел, еще до возвращения, ты тоже так делал?
— Как?
— Ну… писал для самого себя.
В первую секунду он не нашелся с ответом; ему было ясно, что мать беспокоится о нем, но к беспокойству — это он тоже прекрасно понимал — примешивалось чувство, которое так его разъярило, что на мгновение он даже забыл о своей слабости.
— Эфуа, я хочу спать, — сказал он резко.
Мать поспешно и без единого слова вышла из комнаты, не притронувшись к выключателю. Он решил сам выключить свет и встал, но тут все его внутренности разом взбунтовались. Рот наполнился слюной, словно бы нагнетаемой туда под постоянным давлением. Глаза, как ему показалось, отделились от лица, выжатые потоком дующего изнутри горячего воздуха, который становился все горячее. Сверху в череп воткнулась раскаленная игла боли, а шею сдавил ледяной ошейник. Слюна переполнила рот и, не давая ему дышать, закупорила горло. Он уже не думал о боли или слабости, ему едва-едва удалось добежать до ванны, рухнуть на колени, свесить голову вниз, и сейчас же волны рвоты, сотрясая его тело, слишком слабое, чтобы сдержать их или ускорить, начали выплескиваться наружу, а он, с отвратительным привкусом собственной желчи во рту, с пылающей головой, нащупал кран душа, открутил его, чуть подался вперед, и холодные струи воды, немного остудив его пылающую голову, смыли рвоту в сток. Однако теперь горячим стало все тело, поэтому он залез под душ, быстро вымылся и, чувствуя себя освеженным, пошел обратно. У двери своей комнаты стояла мать; он улыбнулся, подмигнул ей и крикнул на ходу:
— Видишь, Эфуа, я уже и встал!
Она улыбнулась ему в ответ, но на ее лице застыло все то же ошеломленное прозрение, которое так разъярило его десять минут назад.
Вернувшись в комнату, он выдвинул верхний ящик комода, взял полотенце и насухо вытерся. Теперь, после пробежки босиком по цементному полу и холодного душа, его охватил озноб; он забрался в постель, укрылся одеялом и сжался в комок. Ему хотелось погрузиться в спокойную дремоту, и свет не помешал бы ему, но мысль снова заработала, и, чтобы избавиться от нее, он опять был вынужден взяться за перо. Доставая блокнот, он услышал скрип калитки во дворе, но, решив, что ее открыло ветром — кто же мог прийти в такое позднее время? — не стал больше вслушиваться и начал писать.
«Культ приносимых благ как мировоззрение. Надежда на получение даров с неба от ушедших праотцев, милостивых духов. Там, за пределами здешнего мира, в стране духов, царит полное изобилие — по крайней мере меланезийская мифология не оставляет на этот счет никаких сомнений. Ллевени Руве — что за чудесное название для пустой иллюзии. Теперь, когда под руками нет книг, я понимаю, что следовало делать записи, да поздно. Однако надеющийся не должен бездействовать. Неотъемлемой частью надежды является демонстрация твердой веры в получение благ, то есть надежда непременно включает в себя активное действие. На Меланезийских островах — при постоянной нехватке питания — сжигают продовольственное зерно и забивают свиноматок, свято веруя, что праотцы, духи, накормят и спасут, если ритуальные действа обставлять с достаточной серьезностью. Поначалу я думал, что у нас ничего подобного нет, и считал поиски аналогий в нашем обществе напрасной тратой времени, но вот два — или уже три? — месяца назад был совершенно ошарашен рассказом одного ассистента режиссера о его вере. Странно, я почему-то забыл, как зовут этого беднягу… Он не мог представить себе, какой широкий пласт воззрений открылся мне в его безыскусном рассказе. Он объявил, что верит во Вселенскую последовательность. Я удивился и спросил его, что это значит, и он с удовольствием пустился в объяснения — рассчитывая, быть может, обратить в свою веру кого-нибудь из многочисленных слушателей. Должен признаться, меня поразило его точное определение Вселенской последовательности; он сказал, что все в мире связано, воздух является связующей субстанцией, а человек узлом сплетения связей. Вселенская последовательность означала у него всеобщую связь причин и следствий; я не знаю, понимал ли он то, о чем рассказывал, или механически цитировал отдельные фразы из какого-то учения, но мне не хотелось перебивать его, хотя я видел, что остальные слушатели перестали улавливать суть его рассуждений, которым внимали, однако, с интересом и одобрением. Он привел пример — очень убедительный — правильного поведения человека, ортодоксально верующего во Вселенскую последовательность, и сходство такого поведения с активным ожиданием небесных даров ошеломило меня. В общем виде: молитва — это действие. А вот сам пример. Однажды утром верующий подсчитывает свою наличность и убеждается, что полностью разорен, — лишь жалкие гроши отделяют его от нищенства. Однако он не сдается и не отчаивается. Наоборот, у него появляется возможность активно проявить свою веру, воплотив ее в надежду. Это звучит не совсем вразумительно, но в его системе превосходно срабатывает. „Так как же поступает истинно верующий?“ — спросил я. Ассистент улыбнулся и ответил: „А очень просто. Он собирает последние гроши идет к ближайшему перекрестку и разбрасывает их на все четыре стороны. Деньги должны вернуться к разбрасывателю, как посеянное зерно — к сеятелю“. Тут он опять явно стал цитировать. Тогда, не принимая аналогию с зерном как доказательство, я спросил, почему же получится именно так, как он говорит. И он объяснил, что разбросанные деньги вернутся, многократно умножившись, благодаря Вселенской последовательности, потому что акт веры — причина — неминуемо повлечет за собой следствие — ожидаемые деньги, хотя неверующему, то есть слепому, такая связь представляется колдовством. Единственным — но совершенно необходимым — условием успеха является полная искренность. Разбрасыватель должен всей душой верить в разбрасывание, а иначе он разрушит всеобщие связи и тем непоправимо повредит самому себе. „Поверьте и проверьте“, — закончил ассистент торжествующе. Итак, не ища намеренно, я нашел здесь детальную разработку несколько измененного по форме культа приносимых благ. Расставайся с последними грошами, бедняк! Забивай свиней, жги зерно — и надейся, свято веруя в милостивых духов. Так насколько же мы близки к меланезийцам? Каждый из нас?..»
Расплывчатость концовки огорчила его, но он слишком устал, чтобы спорить с самим собой. Разумеется, позже он вернется к этому и все как следует обдумает. Ему было ясно, что он не в силах встать и выключить свет, — у него не хватало энергии даже на то, чтобы отвести взгляд от лампочки, и светящийся шарик породил в его голове пульсирующий звук, похожий на монотонное гудение поршневого двигателя. Между тем наступила глубокая ночь.
Он услышал шум проезжающей машины и думал, что она проедет мимо. Но странно — машина затормозила у их дома, хлопнули металлические дверцы, а через несколько секунд заскрипела открываемая калитка. И теперь уж было ясно, что открыл ее не ветер. Во дворе зазвучали человеческие голоса — сначала мужской, низкий, смутно знакомый, но как бы забытый, потом женский — голос его матери, и третий, тоже мужской, с вопросительными интонациями, — это был Квези. Голоса замолкли, и на крыльце послышались шаги. Угрюмо взвизгнула входная дверь, и вскоре кто-то нерешительно постучался к нему в комнату. Он спросил, кто там, и ему ответила только мать, но вошли все трое. Он перечитывал последнюю фразу в своей записной книжке и не сразу поднял глаза на вошедших. Его поразил их удрученный вид — казалось, они принесли необычайно мрачную, уже, впрочем, известную ему новость и вот не решаются заговорить о ней, хотя понимают, что им все равно придется это сделать. На лицах ночных гостей отпечаталось какое-то ужасное, объединяющее их знание, и его кольнуло опасливое любопытство.
Все трое молчали, и ему пришлось спросить:
— Что-нибудь случилось?
Он понял, почему один из голосов показался ему смутно знакомым, — над кроватью склонился его дядя Фоли, которого он очень давно не видел. Резкие морщины не состарили, не иссушили дядино лицо, а только сделали его более грузным, и глубоко запавшие глаза походили теперь на две одинаковые капельки желтоватой, выцветшей крови.
— Да что ты, ничего, Баако, не бойся, совершенно ничего, — сказал Фоли с таким испуганным видом, что Баако умолк, прикидывая, правильно ли тот расслышал его вопрос.
— А тогда зачем вы пришли? — после паузы спросил он.
— Ты серьезно болен, — ответила мать.
Баако кивнул.
— Впрочем, завтра все будет в порядке, — добавил он.
— Тебе помогут, не тревожься. — Фоли даже задыхался от сострадания. — Мы отвезем тебя туда, где тебе обязательно помогут.
Последняя фраза лихорадочно закружилась в его сознании перемежающимися волнами знобящего страха и жаркой благодарности. Помогут ему, обязательно помогут, просто помогут, обязательно помогут. Людей, стоящих у его кровати, заслонило тревожное воспоминание, вызванное словами, которые он впервые услышал в песне, несколько раз потом приходившей ему на ум. Женский голос, высокий и чистый, пел в бездонной тишине о том, как желанная, жалея тебя, лживо клянется в вечной любви, но эти клятвы помогут тебе…
