— Мы аборигены, — сказала она, когда Торнтон открыл дверь своего номера, чтобы впустить ее. — Мне идет?
— Его удивило, что она может шутить в данных обстоятельствах.
— Надеюсь, ты не простудилась.
— Простудилась? Никогда в жизни не чувствовала себя здоровее! — Она рассмеялась, глядя на его озабоченное лицо. — Мы приняли решение.
— Он подвинул ей стул и сел напротив.
— Ты понимаешь, что мы сделали?
— Разумеется, Алекс. Мы убили дракона.
— Мы не сможем вернуться.
— Разве ты действительно хочешь вернуться? Ведь он пытался убить тебя.
— Змея могла приползти во время грозы.
— Он уничтожил твои таблички.
— Это могла быть случайность, София.
— В Трое случайностей не бывает.
— Оба говорили быстро и взволнованно.
— Ты сказала, что он тебе не муж.
— София рассказала ему всю историю. Он очень внимательно слушал. Когда она закончила рассказ, он вздохнул.
— Значит, он привез эту женщину…
— Свою жену.
— Он привез с собой свою жену и поручил ее слугам. Интересно, отчего она сошла с ума.
— Не хочу этого знать.
— И ты уверена, что Леонид ее сын?
— Он назвал ее матерью, Алекс. Мне кажется, это убедительное доказательство, разве не так?
— Он действительно похож на Оберманна. Сейчас я это вижу. Но я никогда не думал…
— Никто не мог этого подумать.
— Конечно, именно поэтому Оберманн называет его Телемаком. Сыном хитроумного Одиссея.
— Я хотела встретиться с ним. Разоблачить его. Но ты прав. Я не могу туда вернуться.
Торнтону стала совершенно ясна ситуация, в которой он очутился.
— У меня нет причины возвращаться. Он уничтожил мою работу. Если нас видели, когда мы уезжали…
— Это могло бы скомпрометировать нас?
— Разумеется.
— Мужчину и женщину, едущих верхом во время грозы?
— К тому же, он скоро узнает, что мы взяли с собой паспорта и деньги, — сказал Александр.
София встала и подошла к окну. Дождь все так же заливал опустевшие улицы.
— Нам надо уехать в Константинополь. Там мы будем невидимы, пока не решим, что делать. Ты, конечно, должен вернуться в Англию.
— А ты, София?
— Не знаю.
— Вернешься в Грецию?
— Я была шлюхой Оберманна. — Торнтон густо покраснел. — Кому я там нужна? Мои родители зависят от его денег. Они не будут рады моему возвращению.
— Мы можем пожениться, София. — Он произнес это легко, почти небрежно. — Я мог бы сказать — для того чтобы спасти твою репутацию. Но это было бы оскорблением для тебя. Я просто хочу жениться на тебе. — Она повернулась и пристально посмотрела на него. — Я знаком с доброжелательным священником в Лондоне. Там тебя никто не знает.
— То есть, никто не знает моей истории? Но я буду помехой тебе.
— Не представляю лучшей судьбы для себя.
София решила, что он предлагает пожениться из сочувствия, чтобы обеспечить ей законный статус и имя.
— В Англии легко развестись спустя какое-то время?
— Я не сказал ни слова о разводе.
София смотрела на него, не зная, как реагировать.
— Не понимаю тебя, Алекс.
— Я буду счастлив жениться на тебе. Я хочу, чтобы ты стала моей женой.
— Но мы едва знаем друг друга.
— Я наблюдал за тобой, София, как я уже признавался. Видел тебя в тени этого человека. Разговаривал с тобой. Делился открытиями и видел увлеченность в твоих глазах. Это место как бы служит ареной для испытаний. Я знаю тебя так же хорошо, как если бы мы были знакомы сто лет.
— Сто лет было бы слишком много. — Она не знала, что ответить. — Мы бы устали друг от друга.
— Я никогда не устал бы от тебя.
— Я не девушка, Александр.
— Ты носишь его ребенка?
— Нет. Думаю, что нет.
— Мне этого достаточно.
— А что будет с ним?
— Он будет рвать и метать, — ответил Торнтон. — Но ничего не сможет сделать. Гордость не позволит ему обнародовать эту историю.
— Он двоеженец. По греческим законам он должен попасть в тюрьму. — Она вдруг засомневалась. — А что, если он развелся с этой русской?
— Он не мог этого сделать из-за ее болезни. Такой процесс нельзя возбудить. В Англии это невозможно. — Он вспомнил о коллеге из музея, которому пришлось поместить жену в частный сумасшедший дом в Хокстоне. — Стал бы он держать ее так близко на попечении своих слуг, если бы давно развелся? Все кончено, София. Ты больше не увидишься с ним.
Во время разговора они постепенно сближались. Они могли бы коснуться друг друга, но не коснулись.
— А твоя работа?
— Моя работа здесь закончена. Я уверен, что смогу воспроизвести по памяти множество символов, но что это за свидетельства? Их можно счесть плодом разыгравшегося воображения. У меня нет ни доказательств, ни записей.
— Но ведь ты можешь рассказать о том, что ты видел.
— Это было бы глупо, София. И Оберманн меня бы засмеял.
— Ты думаешь, он намеренно все уничтожил?
— В противном случае, как ты говоришь, получается слишком много совпадений. Я слышал, как занялась солома за несколько минут до того, как над нами разразилась гроза. Я уверен, что не было никакой молнии. Не видел ничего похожего. Что могло быть легче для него, чем поджечь солому, когда он увидел, что близится гроза?
— В таких обстоятельствах хватило бы зажженной свечи.
— Он наклонился и в первый раз легко поцеловал ее в лоб.
— И ты думаешь, что он подложил змею?
— Он любит наблюдать за этими змеями. Ему нравится, что они смертельно опасны.
— В камне достаточно трещин и щелей, через которые она могла вползти. Зачем убивать меня?
— Ты не понимаешь. Он ребенок. Он не выносит, когда ему противоречат. Терпеть не может соперников.
— Он не мог допустить мысли, что Троя…
— Его Троя, Александр.
— Что его Троя будет разрушена. Он видел войско гомеровских героев. Я видел племя людей совсем иной культуры, совершавших человеческие жертвоприношения.
— Для него это было невыносимо. Ведь Троя — смысл его существования.
— Что он станет делать?
— Продолжит работать. Без передышки. Когда он раскопает древний город целиком, уедет. Примется искать другое священное место.
— И будет гнать от себя мысль о табличках, словно они никогда не существовали.
— Он уже забыл о них. — София вздрогнула. — Все-таки дождь промочил нас насквозь.
Оберманн занимался тем, что защищал раскопы от бушевавшей бури, целый день укладывая мешковину, сооружая укрытия из дерева и листов гофрированной жести.
— Теперь, — сказал он Лино, — пейзаж напоминает поле боя под Севастополем. Но мы сокрушили врага. — Он взглянул на обгоревшее и частично разрушенное жилище Торнтона. — Я не видел мистера Торнтона с тех пор, как разыгралась эта трагедия. Должно быть, он безутешен.
— И мы все тоже, Генрих. Кадри-бей говорит, что молния уничтожила все.
— То, что залил дождь, превратилось в грязь. Вы были у Торнтона?
— Не могу заставить себя пойти. Не могу вынести мысли, что все его надежды рухнули.
— Ваша чувствительность делает вам честь, Лино. Но странно, почему он не пришел сюда. Пошлю-ка я за ним мальчика.
— Англичане склонны к самоубийству.
— Сомневаюсь, что это верно в отношении Торнтона. Он слишком упрям. Рашид, подойди ко мне. Сходи к мистеру Торнтону. Он расстроен. Если его там нет, посмотри, не бродит ли он среди скал. Но будь осторожен. В грозу выползают змеи.
Рашид покачал головой.
— Он уехал, сэр.
— Уехал? Куда уехал?
— Уехал верхом. И мадам вместе с ним. В сторону Чанаккале.
— Тебе, должно быть, это приснилось, Рашид. Мадам уже в городе. Она уехала вчера. — Мальчик опять покачал головой, но ничего не сказал. — Ладно. Я сам расследую таинственное исчезновение Александра Торнтона. — Оберманн направился к лишенному крыши дому и, как только вошел, понял, что англичанин исчез. Хотя он и посмеялся над словами Лино о склонности англичан к самоубийству, все же внимательно осмотрел небольшой альков в главной комнате.
— Он удрал, — вслух сказал Оберманн. — Вот это да!
— Затем подумал о Софии. Невозможно представить, чтобы она вернулась и тут же снова уехала, так быстро и незаметно.
Он услышал стук копыт коня Леонида, а потом увидел его самого, измученного и насквозь промокшего.
— Тебе следовало остаться на ферме. Не было никакой нужды скакать в грозу.
— Была нужда.
На самом деле Леонид оттянул отъезд с фермы Теодора Скопелоса. Он боялся гнева отца. Как только София увидела его рядом с матерью, он понял, что все изменится. Он не собирался сообщать Софии, что эта женщина его мать, слово вырвалось у него само. Леонид не мог отрицать свое родство. Он любил мать, даже при всем ее безумии, и не мог предать.
