По перепонкам стегает:
– Расчет, в укрытие!
Срываемся и летим в ровик.
Лейтенант уже возле пускового пульта. На панели высветились лампочки: сигналы готовности цепей. Все вроде бы обычно, но голос Авилова – как струна:
– Приготовиться к выстрелу!
Напряжение на пределе. Само по себе, невольно екает сердце и начинает гулкие отсчеты: тук, тук, тук… Сейчас, сейчас! Щеки у командира расчета заметно побледнели – кровь отхлынула, резче проступили светлые усики. Но он спокойно поворачивает рычаг питания. Испугом в сердце отдается металлический щелчок. Проходят еще секунды – мигнув, высветилась на табло еще одна лампочка, и сразу же Авилов дотрагивается пальцами до кнопок:
– Огонь!
"Наконец-то! Как долго". Вздрогнула установка, раскатистый стоголосый рев двигателя вспорол тишину, из клубов дыма и пламени, блеснув, взметнулась ракета, оставляя позади белое жало пламени. Рокочущий острый звук стремительно побежал, удаляясь и замирая в голубой высоте.
Молча следили за желтым ярким, как маленькое солнце, огненным шариком. Он уплывал не один – стреляли и другие установки, залпом. "Туда, туда, пробивать брешь… Наверно, и самолеты подходят?" – подумалось мне внезапно.
Сколько прошло секунд или минут? Из-за машины вывернулся капитан Савоненков – в пыльных сапогах, на гимнастерке под портупеей мокрая полоса, но усталое, желто припудренное лицо подобрело, не было таким строгим, как обычно.
– Товарищи! Цели накрыты точно, по всем войскам объявляется: началось общее наступление…
Тогда-то Сергей, как оглашенный, рявкнул:
– Ур-раа!
Его поддержали почти все:
– Ур-раа… Ур-раа…
Солдаты принялись дурачиться: обнимались, барахтались, точно медведи на солнцепеке, поднимая пыль, радуясь, как дети. И мне вдруг стало понятно то, что не давалось еще утром, что ускользало неуловимо, словно тень. Это была радость труда, того самого дела, которому служат, которому отдают все свои силы, энергию, ум, знания! И вот сейчас они получали за все награду не какими-то "купюрами деньзнаков", как любил выражаться Владька, а духовной удовлетворенностью.
И никто на солдат сейчас не смотрел строго, не требовал "отставить!" – офицеры сочувственно, поощрительно взирали на все происходящее.
Солнце поднялось высоко, нещадно жарило, пожелтевшее, опаленное небо было мутным, неподвижный воздух обжигал ломящим жаром. Но удивительно: люди будто не чувствовали ни зноя, ни усталости. У Сергея к лицу пристала блаженная, ангельская улыбка и никак не могла отлипнуть. Даже Рубцов, с трубными звуками отфыркиваясь от набегавших на нос и губы солоноватых струек, крутился волчком возле установки.
И незаметно для самого себя я забыл о своей утренней тревоге, с которой проснулся, поддался общему настроению, и впервые в меня входило что-то удивительно ясное, прозрачное, светлое. Впервые мне не показалось мрачным, тягостным то, что ждало меня после возвращения с полигона, с этого учения.
Наступление войск, как сообщили нам, развивалось успешно. К обеду мы сменили не одну позицию, преодолевали полосу заражения, отмеченную желтыми флажками, – все делали в противогазах и защитных костюмах, даже стреляли в них, потом проводили полную дезактивацию техники.
После полудня нас отвели на выжидательные позиции. Мы уже знали, что все ракеты "попали в точку" и батарее обеспечена отличная оценка. Венец оказался лавровым, и это было приятно, даже щекотало самолюбие.
Офицеров вызвали на оперативный разбор в палатку, большую, похожую на шатер монгольского хана, – в ней размещался штаб. От горячих рыжих, густо запорошенных толстым слоем желтой пыли установок разливалось жаркое марево. Солдаты в комбинезонах устроились, кто прямо на колючей траве, кто – в жидкой тени, прислонившись к гусеницам, каткам. Теперь, когда напряжение спало, когда самое главное было позади, можно было понять, каких усилий это стоило. Расслабленное тело сковала терпкая немота – оно казалось чужим; отяжелевшими руками и ногами не хотелось сделать самого малейшего движения, язык во рту будто опух, одубел. Но все равно у солдат находились еще силы шутить, перекидываться острыми словечками. Рубцов, лежавший рядом с Гашимовым, блаженно прикрыв глаза, развивал мысль:
– Ну вот, стрельбы отличные, кончится учение – и в тот бы списочек угодить, после которого – в руки проездные, отпускной и на колесы… Грубо!
Он притворно вздохнул.
Привалившись плечом к острому ребру гусеницы, Сергей Нестеров крутил губами какую-то будылину и прислушивался к разговору, скосившись, сощурив один глаз. Когда Рубцов вздохнул и примолк, Нестеров сплюнул изжеванный стебель:
– Ишь, чего захотел! Отпуск ему подавай. Пожалуйста, рядовой Андрей Рубцов, поезжайте домой, отдыхайте, набирайтесь сил. А на медаль не согласен? Не грубо? И потом, ты ж "деэмбе", осенью "делаешь ручкой"!
Рубцов обернулся, ухмыльнулся:
– Осень еще далеко. А у тебя, случаем, ягодицы не зудят?
– Чего?
– Хорошие ягодицы чуют палку за километр.
– Но-но! У нее два конца! А я тебя как раз вместо отпуска одним бы и угостил за все твои прежние дела. Или уж ладно – дал бы трехдневный отпуск, только при части, – Сергей ощерился, – с отбытием на губе!
Солдаты расхохотались. Рубцов потемнел, вскинулся на локоть, нижняя губа обидчиво задрожала:
– Ты эти смешочки побереги для себя. А кто из нас первым на губе побывает – не известно. Яму рыть – самому там быть!
Он сердито отвернулся, устраиваясь на свое место.
– Не злись, чудак! Сколько говорю: на злых воду возят. Точно.
– Что случилось?…
Из-за установки вышел лейтенант Авилов. Он, конечно, слышал все сладкие разглагольствования – переводил смешливый, веселый взгляд с одного на другого. Мы поднялись с земли неохотно, лениво: от истомы, усталости вставать не хотелось. А вставать надо – он офицер, по уставу полагается.
– Так что же, Нестеров, замолчали?
– Просто, товарищ лейтенант, – уклончиво пожал плечами Сергей, переминаясь с ноги на ногу, – с Рубцовым дружеский разговор насчет краткосрочных отпусков.
– Отпуска? Будут, наверное, и они.
Обветренное лицо лейтенанта плохо скрывало затаенную хитрецу – оглядел всех, словно хотел спросить: "Как воспримете то, что сообщу?"
– А вот, товарищи, – помолчав, сказал он с легкой торжественностью. – Нашему расчету, как лучшему, доверено отстрелять чисто испытательную стрельбу. Справимся или нет?
– Испытательную?
Сергей аж подпрыгнул, мотнул одурело головой.
– Конечно справимся! Да мы ее, товарищ лейтенант, шесть киловольт ей, не в квадрат, а в копеечку пошлем!
Он вдруг осекся, завертелся по сторонам, все еще радуясь, как ребенок. Выходило, как у клоуна. Удержаться от смеха было нельзя. Гашимов взмахивал бровью, как крылом, просил:
– Кончай! Серьезный человек?
Смеялся и лейтенант Авилов – от души, звонко: верхняя губа с усиками подрагивала. Только Рубцов отвернулся.
Эта стрельба действительно казалась нам проще простой. Мы уже были именинниками, и лишняя стрельба – как детям лишняя игрушка. Веселое, радостное, будто перед праздником, настроение вселилось во всех.
– Значит, в копейку, Сергей? Не меньше?
– Загнул! Хоть бы в пятак.
– Так ведь обещать – не делать! За обещанку много не берут, он знает.
– Один премудрый пескарь сомневался, сомневался, да щуке в рот угодил!
Ракету привезли спустя час. Она лежала на транспортной тележке – обычная сигара с утолщенным, похожим на болванку носом. И только трубки – приливы трассеров выдавали, что она не была "нашей" ракетой.
– Уникальная, говорят. Пуск из бункера будет, – сдержанным, негромким баском доложил Уфимушкин: лицо каменно-строгое, серьезное, сразу видно – ученый человек.
Молодой водитель крана мешкал, не мог подъехать к установке. Солдаты, еще не остыв от возбуждения, наперебой сыпали советы:
– Давай ее, милую, сюда!
– Эй, глаза-то, глаза разуй! Руля влево.
– Утюг ты, друг! Не дрова – ракету везешь. Соображай!
Водитель в кабине еще больше терялся, краснея и отругиваясь. Наконец подвел кран как надо, рядом с установкой.
Я отошел в сторонку. Солнце опускалось в мутную блеклую пелену. Оно тоже, как и солдаты, устало за день от изнуряющей жары, глядело тускло-желтым с оплавившимися краями пятном, будто его только вытащили из горна. Степь вокруг потускнела: пучки верблюжьих колючек, рыжие клубки перекати-поля, песчаные буруны…
Было тихо, призрачно и чуть тревожно. Краснощекий суслик в трех метрах выскочил на лысый шишак кочки, опустив передние лапки, вытянулся рыжим комельком спиленной сосенки-первогодка, свистнул пронзительно, но тут же юркнул в нору: испугался меня. И странно, у ракетной установки, рядом с гогочущими над водителем солдатами, вдруг отдаленно повеяло детством. Снова, как в давнюю пору, почудилось: именно в такую минуту в природе совершается что-то таинственное, значительное – непонятное и неведомое человеку.
