— Стремительный взлет? — пробормотал Итамар. — О чем они вообще говорят?
«Нельзя забывать, — писала дальше журналистка, — что Меламед никогда не получал в Израиле никакой премии. Потому ли, что, согласно известному изречению, «нет пророка в своем отечестве», или же на то есть более глубокая причина? А может, у нас просто-напросто оценили по достоинству его артистические возможности и поэтому он был вынужден отплыть к чужим берегам? Знающие люди ничуть не удивились, что на фестивале классического пения, проходившем недавно в кибуце Ашморет, отнюдь не прославляли, мягко говоря, имя Меламеда».
Публичным выступлениям Меламеда, касающимся Израиля, Орит Мехмаш посвятила всего одну строчку: «Милитаристские высказывания Шауля Меламеда несомненно способствовали росту его известности в кругах мировой общественности».
На двадцать восьмой странице, посвященной в основном рекламе компьютерной программы «Дигитопейнтер» (при поддержке министерства просвещения и творчества и с рекомендацией известного скульптора Реваха Шараби), Орит Мехмаш привела слова некоторых «доброжелателей», «не рискнувших назвать свое имя из-за опасения мести со стороны господствующих артистических кругов». Мнение этих специалистов было единодушным: «Воздух, выпускаемый легкими Меламеда, не столько помогал ему петь, сколько надувал мыльный пузырь его престижа».
«Возможно, пришла пора проткнуть этот пузырь? — вопрошала журналистка. — Один из крупнейших знатоков в области теории вокала профессор Ирмеягу Блюмфилд из Принстона, автор революционного исследования «Дискуссия в интроеврейской и интроевропейской поэзии в эпоху Высокого Возрождения», — из числа тех, кто не опасается открыто высказать свое мнение. «Поэтические интерпретации Меламеда чужды всему комплексу немецкого вокала. Они выявили отсутствие общего понимания и, в сущности, обнаружили его идейную, музыкальную и трансмузыкальную беспомощность, — утверждает Блюмфилд. — Его пение на удивление поверхностно, хоть я признаю за ним определенную пиротехническую ловкость».
— Снова он выполз из щели, — отреагировал Итамар с болью и злостью. — Ты знаешь, что это за «революционное исследование», благодаря которому он влез в Принстон в качестве младшего лектора да так им и остался? В прошлом году я взял в Нью-Йоркской публичной библиотеке его книгу, так как Блюмфилд не впервые пытается очернить Меламеда. Ты не поверишь! Это перевод на английский длинной, но незначительной поэмы средневекового еврейского поэта Давида Бен-Шошана с добавлением некоторых комментариев и короткого предисловия на десять страниц. Все! Он придумывает дурацкое наукообразное название и осмеливается выступать во всем мире как специалист по… по… непонятно по чему!
— Постарайся немного успокоиться, — сказала Рита и взяла его за руку.
Перевернув страницу, Итамар наткнулся на выделенные крупным шрифтом слова: «В нем были заметны садистские наклонности». Пробежав глазами несколько колонок, Итамар обнаружил, что Орит Мехмаш процитировала одного из учеников Меламеда, не пожелавшего назвать свое имя, который таким образом охарактеризовал жесткую систему преподавания певца.
В том же духе была написана вся статья. В конце упоминалось имя Итамара, «одного из фанатичных поклонников Меламеда, который учился у него постановке голоса в Париже и, как видно, решил теперь посвятить ему фильм в стиле «Спартака» или «Десяти заповедей».
Закончив наконец это мучительное чтение, Итамар положил газету на кровать.
— Ну, что ты скажешь? — спросила Рита.
— Я ошеломлен, просто ошеломлен. Как она может такое писать? Какая-то мешанина из лжи и вплетенных там и сям обрывков правды. Какая фальсификация! Какое гнусное вранье!
— Действительно ужасно. — Рита снова погладила его по руке. — Сегодня появилось еще кое-что в колонке Александра Эмек-Таля в «Коль ха-зман». Он тоже сравнивает Меламеда с мыльным пузырем, который наконец лопнул. — Что мы предпримем? Как ответим?
— Я не думаю, что ты должен реагировать.
— А как же?…
— У тебя есть более важные дела, чем дискуссия с журналистами. Против них у тебя нет оружия.
— Я могу дать интервью, выступить по радио, защитить Меламеда!
— Кто тебе позволит? Жаль, что это больно задело тебя, но ты не виноват в политических взглядах Меламеда. Совершенно ясно, что они послужили причиной нападок.
— О его взглядах здесь нет ни строчки.
— Ты не обратил внимания на слова «милитаристские высказывания», — объяснила Рита. — Когда обнаруживаются такие взгляды, естественно, происходит то, что произошло. Жаль только, что ты выбрал в герои своего первого фильма такого человека, как Меламед.
— Я-то думал, что ты загорелась моим фильмом. Помнишь, когда мы впервые встретились в кафе, ты сказала, что это замечательная мысль — сделать о нем фильм.
— Я действительно так думала и сейчас считаю, что снять фильм о камерном певце такого класса, как Меламед, — интересная идея. Но тогда я еще не знала, что у Меламеда были такие взгляды, понимаешь? Мне абсолютно ясно: он страдал комплексом вины из-за того, что жил за границей. Поэтому он избрал патриотическую позицию по отношению к Израилю, чтобы таким образом искупить свой грех. Это можно понять и простить, однако я не уверена, что ты сам осознал всю глубину проблемы.
— Я думаю, что да … более или менее, — с некоторым сомнением ответил Итамар. И в смятении встал с места. — Я так хотел снять о нем фильм! Теперь, как видно, все пропало. По крайней мере, здесь, в Израиле. Я уже сказал тебе, что не намерен сотрудничать с Узи Бар-Нером и всей этой компанией из академии, но, может, за границей…
— Не желаю опять с тобой спорить. Я понимаю, что ты не можешь идти против своей совести, хотя, думаю, совесть твоя тут ни при чем. Не знаю, чем мировоззрение Узи Бар-Нера мешает твоей совести, ведь это — понятие общечеловеческое, так или иначе навязанное нам обществом и внедренное глубоко в каждого из нас. Но оставим эту тему. Хорошо, не делай с Узи фильм о Меламеде, но ты должен продвинуться в другом.
— А может, мне все-таки удастся снять здесь мою картину? — вернулся Итамар к больному для него вопросу. — Кто сказал, что это невозможно без академии? Есть ведь и другие варианты…
— Я умоляю тебя, оставь… Существуют записи Меламеда — это самое главное. Завтра в эту газету будут заворачивать рыбу на рынке. Забудь! Сегодня ты слишком взволнован, чтобы понять: все чепуха по сравнению с тем, что Меламед создал.
Итамар опустился на кровать рядом с Ритой и снова взял в руки газету:
— Посмотри на его лицо. Оно неопровержимо доказывает, что все, написанное здесь, — ложь. Но кто это поймет? А те, до кого фальшивка дойдет в пересказе знакомых? Они даже не увидят эту фотографию. Я совершенно разбит и не нахожу в себе сил что-либо предпринять. Но действовать все же надо.
— Итамар, — на сей раз Рита заговорила твердым голосом, — у тебя сейчас не все в порядке с психикой. Ты знаешь об этом? У тебя наметилась тенденция к саморазрушению, связанная с фиксацией наличности Мела-меда. Тебе необходимо сойти с этого гибельного пути. Забудь о Меламеде — сделай фильм о Моцарте! Я поговорю об этом с Каманским, хотя он и так уже купил эту идею. Знаешь что? Подожди до тех пор, пока имя твое прославится, и тогда ты снимешь картину о Меламеде, если еще не раздумаешь. Поверь, она тогда произведет гораздо больший эффект. Если тебе действительно дорог Меламед и так важно увековечить его память, ты обязан подождать!
. — Но кто знает, буду ли я жив к тому времени и сохраню ли через десять или двадцать лет приверженность идее фильма, который сегодня захватил меня целиком? Дело вовсе не в увековечивании памяти Меламеда, а в моем самовыражении. С другой стороны, возможно, ты права и стоит сейчас подождать…
— Ты обязан пойти к психоаналитику. Я говорю совершенно серьезно. Вот возьми телефон Бати Либлих — это высший класс. У тебя серьезная проблема. Ты все время ищешь боль, вместо того чтобы уклониться от нее. Почему ты не стремишься получить от жизни удовольствие, как другие? Зачем все время создавать себе трудности? Тем более что всему виной Меламед. Почему он не мог молчать, а когда чувствовал, что ему необходимо раскрыть рот, — просто петь? Кому вообще интересно, что какой-то певец думает об Израиле? Ужасно! Смотри, что он тебе наделал!
Они устали от спора. Рита приготовила ему чай, и он его молча выпил. Потом они долго сидели на кровати и мирно, без взаимных обвинений, беседовали. Итамар рассказал ей о своем детстве, о родителях, о том, как они гордились сыном-скрипачом, о своем желании сказать свое слово в искусстве. Он поведал ей о годах одиночества в Нью-Йорке, о своих визитах в дом Меламеда, о том, что, может, приходил туда также из-за Сильвии… Он даже открыл Рите то, что произошло не так давно между ним и Сильвией. Услышав об этом, Рита всплеснула руками:
