— Кальций, железо, витамин В, равно как и все остальные витамины, мне запрещены, — взорвался Кукоанеш. — За весь сегодняшний день я съел одну сухую корку и запил едва подслащенным чаем. Чтобы не ломать голову над диетой, я не ем вообще, почти ничего не ем…
— И что же? — спросил я, поскольку он надолго замолчал.
— Умираю с голоду! У меня кружится от голода голова, но я продолжаю расти, я расту как на дрожжах!..
Почувствовав себя лишним, я протянул ему на прощание руку:
— Завтра забегу.
Я навещал его каждый вечер. Вскоре возле его дома стали толпиться любопытные. Прослышав про его странную болезнь, они желали убедиться собственными глазами. Но поскольку мой приятель не выходил из дому, любопытные довольствовались сообщениями соседей. Единственно достоверные сведения поступали от кухарки, а потом каждый добавлял к ним детали в соответствии с мерой своей фантазии.
— Ну, как дела? — спрашивал я, входя вечером в спальню Кукоанеша.
— Утром два метра два сантиметра, в обед — два и пять, вечером два и восемь…
— Не может быть' — воскликнул я.
— Природа может все, — ответил Кукоанеш с фальшивым добродушием. — Для матери-природы невозможного нет. Смотри!
Он рывком приподнялся на кровати, протянул ко мне руки и свесил голову, превратившись в чудовищной величины паяца. Я постарался не показать ему своего изумления: он явно перерос те два восемь, о которых мне сообщил.
— Это, видите ли, уникальный случай, и не только в истории медицины, продолжал он все в той же дурашливо-сардонической манере, — я превосхожу уровень современной медицины. Профессор мне сообщил, что я обладаю железой, которая исчезла еще в эпоху плейстоцена, — эта железа была поначалу у всех млекопитающих, но впоследствии им пришлось от нее отказаться, так как она слишком усложняла жизнь. Еще бы не усложняла!..
В голосе у него звучало угрюмое отчаяние. Он распечатал новую коробку папирос и улегся на кровать, подогнув ноги, чтобы как-то на ней поместиться. — Целый день мне звонили, приглашали в клинику, чтобы сделать еще одно радиографическое обследование, и вот сейчас, вечером, звонил профессор с медицинского факультета, хочет еще раз осмотреть меня… Я не пошел. Какой смысл? Помочь они мне не могут. Хотя мой случай им любопытен, но мне-то что за дело до их любопытства. Мне говорят: ради прогресса науки. А мне плевать и на прогресс и на регресс их науки. Я хочу одного выздороветь! И вижу, что это невозможно…
— Откуда ты это взял?! — прервал я его. — Тебя только начали обследовать. Ты сам признаешь, что речь идет об уникальном случае. И может быть, не сегодня завтра тебе подыщут лекарство.
— Что касается меня, то коль скоро его не нашли до сих пор, то могут и не искать. С ростом два метра восемь сантиметров мне уж не быть нормальным человеком… Но это у меня сейчас такой рост. А если они пришлют свое лекарство завтра утром, я уже буду два метра пятнадцать. Нет, лекарство меня не интересует. Не интересует потому, что я никогда уже не смогу гулять с Ленорой по улицам!
Он расплакался. Зажав в зубах папиросу, он плакал по-настоящему: глаза наполнились слезами, потом слезы хлынули потоком, и вот уже все лицо у него мокрое от слез.
— Ты же знаешь, всю неделю я не вставал с кровати, и за эту неделю произошло то, чего я не могу понять, с чем не хочу смириться: я перестал быть человеком, мне на веки вечные зака-зано появляться вместе с любимой девушкой, я не могу выйти с ней на улицу, не превратив ее во всеобщее посмешище… На первый взгляд ничего страшного — ни катастрофы, ни смерти, и все-таки мы расстаемся, расстаемся потому, что другого выхода нет… Ужасно! Мне так жутко!..
Я чувствовал, что ничем его не утешишь, и молчал, стараясь не глядеть на него. Очевидно устыдившись собственной слабости, Кукоа-неш вдруг рассмеялся сквозь слезы и захрустел пальцами. Мне показалось, что смех у него изменился, что звучит он как-то необычно и похож скорее на скрип деревьев, когда их раскачивает сильный ветер. Я продолжал молчать, предчувствия у меня были самые мрачные.
— Но все-таки смешнее всего история с газетчиками, — сказал с улыбкой Кукоанеш. — Поначалу я рассердился на профессора за то, что он им все рассказал. Но теперь не сержусь. Каждому свое ремесло, кому как положил Господь. Ведь и репортер — человек и тоже должен добывать свой хлеб, как и мы, инженеры. Но уж очень смешно они ко мне прорвались. Знаешь, они хотели во что бы то ни стало меня измерить…
На самом деле происшествие не было уж таким смешным, как говорил Кукоанеш. Прознав о его необыкновенной макронтропии, газетчики подстерегали Кукоанеша и на факультете и в клинике, торопясь сфотографировать, а врачи, как могли, загораживали его. Но в один прекрасный день двум репортерам удалось проникнуть в квартиру Кукоанеша. Они назвались ассистентами профессора, сказали, что принесли последние данные радиографического обследования, и успели его сфотографировать. Разумеется, у Кукоанеша достало сил на то, чтобы отобрать фотоаппараты и спустить наглецов с лестницы.
— А теперь я думаю, что поступил дурно. Они люди подневольные, а я вытащил у них изо рта кусок хлеба. Но я возмещу им убытки, пошлю в редакцию деньги. Мне теперь все равно с ними делать нечего…
Ему и в самом деле с деньгами делать было нечего. Он ничего не ел и голода почти не чувствовал. Выпив чашку чаю, был сыт целый день. Что же касается одежды, то заниматься ею было бесполезно, потому что в конце недели она непременно становилась мала. Он решил заказать себе что-то вроде огромного халата, и его сшил сосед-портной, но и в этот халат Кукоанеш влезал уже с трудом. Входить к нему в спальню могли только Ленора, я и профессор… Заметив, что он волнуется, я понял, что вот-вот должна прийти его невеста, простился и ушел.
На следующий вечер любопытных было куда меньше. Дождь лил как из ведра, но все-таки несколько репортеров, омываемых потоками воды, стояли на посту. Кукоанеш был спокойнее, чем накануне, он сидел поперек кровати и курил.
— Ну, — спросил я, — как ты себя чувствуешь?
— Что ты сказал? Говори громче… Мне кажется, я стал хуже слышать…
— Я спрашиваю, как ты себя чувствуешь, — повторил я, приближаясь к нему и возвышая голос.
— Неплохо. Два метра двадцать три сантиметра. Но это было довольно давно. Больше я рост не мерил… — И, помолчав, тихо добавил: — Со мной все кончено, дружище.
Говорил он в общем спокойно, но было видно, что спокойствие обходится ему недешево. В лице его что-то изменилось. Я не мог сказать, что именно, лицо было по-прежнему пропорциональным. В нем самом что-то менялось, он уже был не он. Я вгляделся в него, и мне показалось, будто я смотрю через увеличительное стекло, а он в точности такой, каким я знал его много лет подряд, и все-таки это не он.
— Ты что-то сказал? — спросил он внезапно. — Прошу тебя, говори громче. Мне кажется, я слышу все хуже и хуже…
— Что сказал доктор?
Мой приятель сперва посмотрел на меня с удивлением, а потом горько расхохотался:
— Что я должен лечь к нему в клинику!
— Неплохая идея, — сказал я без особой убежденности, — будешь все время под наблюдением.
— Говори, дружище, погромче! — нервно воскликнул он.
Почти крича, я повторил слово за словом.
— Не знаю, что со мной, — проговорил он задумчиво. — Я все хуже и хуже понимаю, что мне говорят…
— Нужно спросить профессора, — сказал я, нажимая на каждое слово. Когда ты стал замечать, что плохо слышишь?
— Сегодня ночью. Любопытно, знаешь, я слышу что-то другое и некоторые звуки слышу прекрасно. Хотя, честно говоря, не знаю, звуки ли это… В общем, слышу что-то совсем другое.
— Что же именно?
— Не знаю, как и объяснить… Словами сказать трудно. Иногда мне кажется, что я потерял рассудок, настолько непривычно я слышу… Например, мне все время чудится тиканье часов, вернее, не часов, а чего-то другого, оно бьется, как пульс, и бьется совершенно во всем. Вот, к примеру, стул. Пульс в нем бьется совсем не так, как в письменном столе… Нет, не пульс, а что-то другое, чего я не могу назвать…
— Очень любопытно, — вмешался я. — Некоторые оккультные практики…
— Пожалуйста, избавь меня хотя бы от оккультных практик! — возмутился он. — Они мне совершенно неинтересны. Все оккультные науки — фарс и ерунда. Я хочу одного: сделаться таким, каков я был. Я не хочу быть уникумом! Не хочу ничего невероятного! Пусть невероятное происходит с теми, кто его хочет и ищет! Я не хочу слышать странных звуков, даже если они необычайно важны! Не хочу, просто-напросто не желаю!..
Я сидел, задумчиво уставившись в пол, и ждал, когда он перестанет сердиться, что я мог еще сделать? Утешить тем, что происходящее с ним напоминает результаты некоторых индийских медитативных техник, но на это ему было, разумеется, наплевать. Он не любопытствовал проникнуть в иной мир, который мало-помалу раскрывался его странным образом увеличива-ющимся органам чувств. Он не хотел рассматривать мир с высоты своей макронтропии, и в глубине души я признавал его правоту.
