— Знаете, это ведь вы способствовали ошеломляющему рождению его таланта. Он рассказал мне, как вы его любили, как лелеяли…
Я не мог не поймать себя на мысли, что теперь она лелеет нашего лапочку. Я смотрел на ее шевелящиеся губы и представлял, как она прикладывается ими к Конраду, к пухлым, сочным конрадовским губам. Она говорила, и было видно, как трепещет ее горло, как ее язык удобно расположился во рту, этот язык, лизавший Конрада. Тереза, сидевшая рядом со мной, продолжала раскачиваться на стуле, возбужденная, как в наши первые вечера. Наши взгляды в унисон опускались в вырез декольте Иризабеллы, у нее была самая красивая на свете грудь, грудь, которую сосал Конрад. Мы воображали себе наслаждение, которое доставляет эта грудь, мечтали об автаркии[23], чтобы ни с кем не делить это концентрированное до предела наслаждение. Мы больше не слушали Иризабеллу, целиком погружаясь в состояние восхищения, переданное нам по доверенности. Как бы то ни было, слова начинали раздражать нас. Говорить — занятие утомительное. Языками нам хотелось только лизать.
На какое то мгновение ясность сознания взяла верх, разрушая все наши намерения; Иризабелла не была такой уж красавицей! Воображение терзало нас, предлагая следующую картину: ее тело прижимается к телу Конрада. Мы вознесли его на алтарь веры в собственную звезду. Она была прекраснейшей из женщин, ибо она была избранной. Ее бедра алкали, ее губы насыщали, ее пальцы осязали, ее внутренности проходили катарсис. Как прекрасна Иризабелла, прекрасна оттого, что угадывалась ее чувственность, избранница господина, приносящая забвение в минуты экстаза. Мы безумно жаждали ее, и это было ясно без слов. Возможность приподнять подол ее платья казалась мне завершающим аккордом всех наших исканий, последней точкой нашей пустой жизни. Под этим платьем скрывалось прекраснейшее из тел, основа простой жизни. Мы трепетали при мысли, что познание всего этого так близко, что перед нами секрет нашей размазанной по тарелке жизни. Пустота исчезла, поглощенная этим обетованным священным телом, блуждания по жизни постигаются лишь перед самым их завершением. Все эти годы рассеянного существования внезапно обрели вес божественного волеизъявления. Игры случая больше не существовало, все было слишком очевидно, бороться с этим бессмысленно.
Мы попросили Иризабеллу помочь нам на кухне, и, когда она вошла туда, мы набросились на нее. Тереза ухватила ее руки, мне повезло, мне достались ее длинные ноги. Мы запихали ей в рот тряпку, несмотря на то что ее закрытый рот окончательно сбивал с толку. Я приподнял ее платье, опустился на колени перед ее трусиками, которые пытался спустить. Тереза лизала ее затылок, не обходя вниманием круглые, как яйца, груди. Я продвигался вглубь, она пальпировала. От нее пахло Конрадом. Подумать только, и мы собирались ее убить, какая нелепость!
Конрад из гостиной: «Вам помочь?»
Я поколебался, прежде чем дать отрицательный ответ (я просто представил себе, как наша лапочка участвует в этом дележе первобытного экстаза). Скорее всего именно эта мысль заставила меня ослабить хватку. Иризабелла, явно не одобряя передачи нам права на наслаждение, толкнула меня на пол мощным ударом ноги и одновременно двинула Терезе, прежде чем в ярости вылететь из кухни.
VII
Гулкой пустоте в наших головах мешал глухой повторявшийся шум, перекрывавший другие звуки. Мы по прежнему лежали на кухонном полу, ошеломленные поворотом событий. Наверное, я ненадолго отключился, в голове крутились обрывочные воспоминания, а Тереза, не меньше моего выбитая из колеи, указывала непослушным пальцем в направлении двери в гостиную. Палец означал — там стучат. У меня тоже есть уши, спасибо. Тогда я встал, подчиняясь этой вечной повинности открывать двери, когда стучат. По пути меня осенило своего рода предчувствие, что за дверью как символ той великой эпохи возникнет лицо Мартинеса. Я думал о нем, хотя знал, что он сбежал. И в самом деле, когда я открыл дверь, предо мной предстали усы, но не мартинесовские, а две пары усов, утверждавших свою принадлежность к местной полиции. Наверняка требовалась моя помощь по поимке каких то мошенников. Я не стал увиливать, когда они сообщили, что на нас подано заявление и что нужно следовать за ними, даже не собрав вещи. Я выразил согласие, но решил, что ничего не скажу моей женушке о том, куда мы направляемся.
Когда меня заперли в камере, я уже больше не мог притворяться, что явился сюда по собственному желанию. Самое невероятное во всем этом приключении, что интуиция меня не подвела и я снова увидел Мартинеса; он всего навсего занимал камеру неподалеку.
— Забавно, — сказал ему я, — мы опять соседи.
Сентиментальный Мартинес был взволнован до слез. Я все таки был рад, что мы снова встретились, хотя у него уже не было усов, ведь вместе мы пережили столько приятных минут. Жизнь, богатая неожиданными поворотами, стягивала мне горло, как огромный шарф. Никогда не знаешь, что тебя ждет впереди. И когда тюремщики решили перевести Терезу в женское пенитенциарное отделение, я ужасно обрадовался, что у меня есть Мартинес, хоть будет с кем говорить о Конраде.
Меня осудили за попытку сам не знаю чего. Мартинесу и мне дали почти одинаковый срок, это еще больше нас сблизило. Как то раз рано утром меня разобрал смех, я ведь так и не спросил его, что он тут делает. Он тоже засмеялся; полгода сплошные разговоры о Конраде, а мы так и не обсудили, в чем крылась причина его неприятностей. Он покраснел, ему стало почти что стыдно, и он признался:
— Я — Эдгар Янсен.
До чего он был мил в своем признании, у меня оставалось вино на донышке бутылки, и мы выпили за успех банковских махинаций. Это повлекло за собой пищевое отравление.
Эпилог, имеющий целью покончить со мной
Белое помещение, куда меня потом доставили, не слишком пришлось мне по душе; я, правда, и виду не подал. Господа решили перевести меня в специализированное здание (и это вопреки нашей крепнущей дружбе с Мартинесом). Напрасно я старался узнать их специальность, ничего не поделаешь, люди в халатах молчаливы. Тогда я стал смотреть на мух. С нежностью и огромным удовольствием. В парке я снова увидел старых знакомых голубей, превратившихся в дистрофиков. А муравьи, да муравьи, ну просто невероятно, как они работают. Я это объяснил главному начальнику, который каждый день заставлял меня говорить. Он постарался выразить собственное мнение по этому вопросу, я думал о гниении бренной плоти, о незначительности всего сущего перед первичным замыслом. Он теребил себя за подбородок; главное кроется в словесной нерешительности, в паузе между двумя словами. Этот придурковатый мне понравился. Как мне повезло, что я наделен способностью мгновенно завязывать дружеские отношения.
И шли дни, один за другим с удивительной регулярностью. Молодая женщина, появление которой обросло многочисленными слухами, единодушными, по крайней мере, относительно ее имени — Аннабель, весьма учтиво представилась мне; по правде сказать, вспышка моргнувшего глаза, неясное скольжение, и она подошла к моему безвольному телу, какая красотка склонилась в восхитительном реверансе. «Графиня Аннабель», — шепнула она. Я был сражен на месте, женщина высокого полета. Гордая осанка. Тонкость расплывчатых черт. Я следовал за ней в дни, предшествующие зиме, нас разделяло только несколько метров, иногда она непрерывно разбрасывала вокруг себя странные лепестки, к которым я бросался яростно и незаметно, упиваясь этими забытыми ароматами. Мне хватало этих лоскутков, чтобы наполнить жизнь смыслом.
Графиня Аннабель бесконечно меняла свои наряды; узоры умирали, когда угасал экстаз. Последнее платье, которое я видел, было бледно желтым, цвета солнечных дисков, застывших в нерешительности. Именно этот желтый цвет мелькал за прекрасным деревом, растущим в центре нашего парка; меня больше привлекли растущие в кружок белые тюльпаны, чем ее явное исчезновение; та, которую я любил, величественная графиня, перешагнула белизну. Исчезла в исчезновении. Для меня теперь имели смысл только эти растущие порознь цветы, свежие и невинные; глядя на них, я интуитивно чувствовал, что они хранят высшую тайну: тайну, как можно довольствоваться малым. Между нами зарождалась свежая дружба.
Я поделился с Белым Халатом новостью о внезапном бегстве графини Аннабель, он стал теребить себя за подбородок в идиотской надежде, что этот жест поможет ему сотворить чудо ее возвращения. Я сдержался и не стал сердиться на эту вседозволенность.
Разве не следовало позволять благородным феям исчезать, если на то было их любезное желание? Я снова и снова ходил к этому палисадничку с белыми тюльпанами, над которым не властны времена года. Эта прогулка, приносящая бессчетные радости, составляла главное наслаждение моего нового существования. Я чувствовал, что существую, только когда созерцал эту белизну. И шли дни, один за другим с удивительной регулярностью, ничего возбуждающего. Время движется в идиотском механистическом ритме.
