Моя статья была своего рода заметками, какими-то разрозненными размышлениями, которые слились в единое целое после того, как в ноябре 1982 года я внимательно прочитал надписи на Мемориале павшим во вьетнамской войне. Это не было результатом ни той войны, ни какой-либо другой. Моя статья появилась до бомбардировок Бейрута, до вторжения в Гренаду, до публикации материалов о солдатах воздушно-десантных войск, которые ради развлечения насмерть забили ногами одного гомосексуалиста.
Мне следовало догадаться, что в статье был какой-то изъян, после того как меня пригласили в «Шоу Фила Донахью». (Я отказался.) Затем я получил приглашение на передачу «Сегодня» и несколько звонков с различных радиостанций. Мне звонили люди, которые писали книги о последствиях вьетнамской войны.
Боб Грин опубликовал в своей рубрике статью, которая немного не совпадала с моей по теме. В ней говорилось, что он испытывает те же чувства, что и я: тех, кто не пошел на войну, надо считать трусами. Я до сих пор не могу найти, где же я говорил об этом, но это не важно. Майк Ройко, который не любит Боба Грина, прочитав статью, написал в ответ материал с приводящим в замешательство заголовком: «Уклонисты без конца рыдают из-за своей вины». Заголовок непонятен потому, что ни Грин, ни я ни словом не обмолвились об увиливании от военной службы. Ройко был сильно раздражен и закончил свою статью фразой: «Избавимся от этого».
Вермонт Ройстер из журнала «Уоллстрит джорнал» счел выбранную мной тему разумной и написал содержательную статью, где рассмотрел проблему с исторической точки зрения. Жюль Фейфьер сочинил юмористический рассказ, где «поверхностный журналист с доходом в пятьдесят тысяч долларов» и «бойкий юрист с ежегодным доходом в шестьдесят тысяч долларов», трясясь от волнения, разговаривают на теннисном корте:
— Естественно, я не хочу быть раненым, — признается один, в последних строках рассказа.
— Ну уж нет, — отвечает его партнер. — Пусть убивают других, и пусть они учатся на своих ошибках.
Я нервно засмеялся, прочитав последнюю строку рассказа.
Затем Ричард Коэн из «Вашингтон пост» написал идеологически выдержанное послание, описывающее мою статью как «нечто напоминающее Киплинга или, может быть, Теннисона». Я оказался не в такой уж плохой компании, но это был отнюдь не комплимент в мой адрес, так как он воспринимал мою статью, вторжение в Гренаду и бомбардировку Бейрута как одно целое. «Еще раз мы признаемся в любви войне, — писал он. — Это опасная страсть». Сначала я почувствовал себя непонятым, но потом успокоился, размышляя, что Коэн по крайней мере раз в неделю напоминает нам, консервативным и поджигателям войны, что война — это плохо. Сожалею, что приходится разочаровать его, но я с ним согласен.
Однако все это и наполовину не так интересно, как то, что спустя уже четыре месяца после публикации ко мне все еще продолжают приходить письма читателей. В большинстве это хорошо написанные, трогательные, дерзкие письма, совсем не обязательно полные сочувствия.
Двадцатисемилетний умудренный жизнью адвокат ветеранов вьетнамской войны, который, должно быть, тоже воевал во Вьетнаме, пишет: «Не завидуйте жизненному опыту солдат… я восхищаюсь всеми ими за их скромность, принимая во внимание то, что им довелось пережить. Но очень опасно теперь, когда те события ушли в далекое прошлое, по каким бы то ни было причинам поглядывать на Вьетнам с любовью. Это первый шаг к тому, чтобы забыть уроки войны, и это первый шаг к вовлечению страны в нелепую ситуацию».
Ветеран войны, который вернулся в 1967 году и который после этого пережил тяжелые времена, пишет, что нашел в статье «редкое сочувствие и полное понимание того, что такие, как мы, в отличие от вас, приносили жертвы. Кроме такого признания, мне ничего не нужно. Признание, которого я никогда не получал от множества чиновников, неоднократно сталкиваясь с ними. Это те, у кого не прерывалось плавное течение жизни — школа, колледж, деловой мир».
Я получил два письма от одного и того же человека. В первом письме, датированном 10 сентября, он рассказывает, что из-за болезни, полученной в конце шестидесятых после службы в спецназе, он не смог участвовать в войне во Вьетнаме. Тогда он, в возрасте тридцати шести лет, пошел служить добровольцем в воздушно-десантные войска.
Второе письмо было написано 15 ноября. Оно начиналось так: «Какую бы вину я ни испытывал за то, что не воевал во Вьетнаме, она исчезла после недавних событий в Гренаде… К несчастью, три человека были убиты и шесть тяжело ранены, когда во время последней вылазки были сбиты три вертолета». В конце он написал: «Пожалуйста, не бросайте своего дела, начатого в отношении ветеранов вьетнамской войны».
Теперь я понимаю, что любое размышление о любых аспектах вьетнамской войны, особенно в контексте гибели американских солдат в текущих «зачем-нас-туда-занесло» конфликтах, может кем-то быть воспринято как абсолютное недомыслие. Если я прославляю войну, то я дурак. Это такой щекотливый вопрос, что восхваление тех, кто был на войне, должно начинать и заканчивать главу, открыто осуждающую войну в целом. Я говорю об этом без цинизма. Это то, чего требуют чрезмерно эмоциональные публичные обсуждения.
Одним из недостатков моей статьи является полное отсутствие упоминания о том, как война воздействовала на женщин. Письма, которые приковывают особое внимание, пришли именно от них. Одна пишет, что испытывает чувство вины потому, что не может иметь детей. Она живет с осознанием невыполненного женского долга. В другом письме женщина сообщает хорошие новости о том, что Джо Макдональд, исполнитель антивоенных песен, дает в Сан-Франциско благотворительные концерты для ветеранов вьетнамской войны. Она до сих пор переживает, что не расспросила своего возлюбленного о его впечатлениях о войне. «Вы были правы, — заканчивает она письмо, — когда сказали, что большинство людей чувствовали себя спокойно во время войны. Я же не принадлежу к ним».
Тот факт, что статью так по-разному толкуют, означает, что существует много людей, подобных упомянутой выше женщине.
Где-то я читал, что кондиционирование воздуха было изобретено для того, чтобы облегчить тяжелое состояние несчастного президента Гарфилда, умиравшего летом в Вашингтоне от раны после выстрела Гютэ. Мне было жаль этого человека. Плохо было то, что в него стрелял маньяк с французской фамилией, но еще хуже медленно умирать в Вашингтоне в июле и августе… На верхнем этаже Президентского дома (так его тогда называли) было так жарко, что команде морских инженеров дали задание придумать какое-нибудь приспособление для охлаждения помещения. Они пришли с системой охлаждения воздуха, состоявшей из трубок, погруженных в лед с солью. Как ни дерзок был этот проект, но я сомневаюсь, что он оказал большую помощь. Я говорю об этом так уверенно, потому что мне доводилось проводить летние месяцы на верхнем этаже одного дома в Вашингтоне. У меня не было возможности вызвать команду морских инженеров, но я делал все возможное, и тем не менее жара стояла такая, что добила бы даже здорового президента.
До тех пор пока я не переехал жить в Вашингтон в июле 1981 года, почти сто лет спустя с того дня, когда стреляли в президента Гарфилда, кондиционеры не играли никакой роли в моей жизни. Скоро у меня появилась привычка открывать дверцу морозильного отделения холодильника и засовывать туда голову.
Ситуацию усугубляло то, что первые пять лет я жил в Долине туманов — это часть столицы, где когда-то было много болот. (Государственный департамент — министерство иностранных дел США — прозвали Долиной туманов.) Когда президентом был Гарфилд, это место занимали армейские конюшни. Также недалеко располагалась бойня и сток, который находился в районе нынешней Конститьюшн-авеню, идущей от Мемориала Линкольна до Эллипса, как раз к югу от Белого дома.
Несомненно, в канал попадало много костей из бойни. Дурной запах доходил до Президентского дома. Несколько лет спустя президент Кливленд решил: хватит! — и перенес свою летнюю резиденцию на возвышенность, в трех милях отсюда. Там зловоние не ощущалось. И вот через сто лет мы с женой поселились там же, теперь этот район называется Кливленд-парк.
Первое делом я спросил у женщины-риэлтора:
— В доме есть кондиционер?
— Да, — ответила она.
— Покупаю, — сказал я.
Свой кабинет я устроил в комнате мансарды, выходящей на крышу, откуда был виден Национальный собор и красные яблоки, висящие на старых яблонях во дворе нашего дома, — от их вида просто слюнки текли. Я думал, что нашел рай для писателя — дом на возвышенном уединенном месте, открытый для посещения музы.
Была первая половина июня, уже жаркая пора в Вашингтоне. На второй день пребывания в своем кабинете к девяти утра мне уже стало душно. К десяти я был весь в поту, а к одиннадцати стал понемногу раздеваться. Вдруг я подумал: «Подожди! Ведь в доме есть кондиционер. Включи его!»
