Ознакомительная версия.
Сидя в каталке, А.В.Д. презирал отталкивающе низкую зависть слабосильной стороны своего ума к самодовольным физиономиям служащих, чувствующих себя в тюрьме, как на свободе; тем не менее, в минуты проезда по коридорам/переходам/лифтам, несмотря на полные отчаяния мысли, ему было и боязно и стыдно с упоением, опять же как в детстве, ликующе облизывать леденец петушка на шершавенькой палочке — облизывать необыкновенное счастье, то ли выпавшей по воле случая, то ли с неба свалившейся, удачи; и снова неверие в нее окатывало ведром нечистот его надежду на спасение любимых ближних; в его смятенном мозгу вновь возникали, никуда, оказывается, не исчезавшие, отвратительные страхи и страшки, от которых разило унынием и безысходностью: «а что если?»… «а вдруг?»… «а что за этим блефом кроется?»… «не до предела ли извращенно сие излавливание меня, перед тем как всех нас, жалких букашек, прихлопнуть к ебени матери?»
А.В.Д. снова не без удивления подумал о благотворности некоторых функций матерщины и о том, что ему, как новичку в игре, могло повезти, если б отряхнул он с ног своих ряд предвзятостей, и исследовательски вдумался в корни загадочного явления — явления несомненно, доисторического, языкового, явно коммуникационного, бытового, психологического, мифологического, карнавального, изначально культурного, временами спасительного, возможно, экзистенциального, как говорят новые философы… и оно, явление это, свило себе два гнезда, что неслучайно и весьма смешно, — прямо в наших детородных органах, само собой, в близких к ним телесных окрестностях. «Да будьте вы прокляты, шибко обкультуренные ханжи-псевдогуманисты, шло бы оно, все ваше ебаное отлакированное бездушье, в жопу — прочь от невинных ценностей наших жизней!» — А.В.Д. чуть было не выкрикнул вслух сию искреннюю тираду.
Судя по всему, надзиратель вез его в какую-то новую камеру; несколько раз он останавливался и резко поворачивал коляску, так что глаз А.В.Д., испытывавший непривычное одиночество, упирался в стенку; иногда служивый конвоир с потешной властностью гаркал: «Не сметь, говорю, зыркать по сторонам, не по зоопарку, небось, разъезжаешь»; тогда А.В.Д. расслаблялся и старался забыться; однажды он вздрогнул и замер; ему послышалось восклицание Димы: «Сучий потрох, забыл зубную щетку, а впрочем, хер с ней, с казенной щеткою, нам чужого не надо — на ворованное проживем… гы-гы-гы».
А.В.Д. растерялся, не зная как быть… пересеклись ли они?.. Димин это голос, или он ему почудился в чумоватом полузабытье, на здешних, неумолчно кишащих, муравьиных тропах? — думать и гадать было уже бесполезно.
— Вертаем оглобли, тронулись дальше! — секунд через двадцать ворчливо гавкнул надзиратель.
«Вообще-то народ пришел сюда из растерзанных раскулачиванием деревенских глубинок, привалил прямо с осиротевших нив, сходу сделался, по-собачьи верной, гавкающей обслугой, довольной уже и тем, что это не ее черт знает куда ведут, а она кого-то ведет туда, куда врагу и дорога, — к стенке да на каторгу… впрочем, — решил А.В.Д., удивительно для себя пользуясь ранее ему чуждой и неприятной сквернословной речью, — хер бы с ним, с народом и с тем, что он думает о моем одноглазом вражеском мурле, якобы по заслугам огребшем положенное… пусть себе народ радуется и безмолвствует… да, да, положительно хер с ним — главное, что получена Димина малява насчет зубной щетки… будь я проклят даже за призрак гнусной в башке мысли о провокационности этой записки и о специально кем-то заделанной, если не примерещившейся, встрече… это нервишки пошаливают, нервишки — они, злоебитская их сила… невообразимо — именно эти два слова «зубная щетка» воспринимаю как важнейшие и знаменательнейшие в своей жизни слова, а великие слова «покой и воля» забыты, словно не вымолвил их Пушкин в одно из счастливейших мгновений своей жизни… собственно, содержательней и чудесней двух Диминых слов просто не было у меня, нет и, видимо, никогда уже не будет, хотя бы потому, что в них — обещание свободы и жизни моих любимых и моего друга… несмотря ни на что, как не думать, как не сознавать, как не изумляться тому, что даже в общей жизни, созданной подоночной утопией, случаются, к сожалению крайне редко, непредсказуемые чудеса и удачи… о, Господи, сделай так, чтобы два слова — зубная щетка — несли в себе тот знак, тот перст указующий, что заключен в них… пусть они будут поэтическими словами, забывшими о своем изначально бытовом назначении, но чудом приобщенными к высочайшим для Кати, Верочки, Гена и Димы смыслам… мечтаю встать на колени — благодарно поклониться небесам, молитвам моим внявшим, и всем нашим ангелам-хранителям… помоги, Господи, очутиться на свободе моим родным, моим единственным, моим драгоценным, лишь бы чистили они зубки щеточками своими зубными, лишь бы жили-не тужили, а я сам — да я в любую минуту готов предстать пред Судом Твоим с отчетом о своей личной вине… что касается «скверных» слов, впервые в жизни мною употребляемых, то тут, благодаря Диме, вот что до меня дошло: в Божественном Языке нет и не может быть слов скверных, разве что кроме тех, которыми люди продолжают называть каждую вещь, каждое явление из несметных сумм всего непотребного, порочно ими же произведенного и продолжающего создаваться с дьявольской скоростью… к примеру, «истребитель», «бомбардировщик», «артилерия», «миноносец», «убийца» «отравляющие вещества», «пулемет», «револьвер», «террор», «высокое искусство ведения войн», «работники секции львов и тигров взяли на себя торжественное обязательство»… эдак вот с горя затоскуешь и поневоле возопишь: не пора ли всех нас, Господи, остановить, если не возвратить на круги своя, чтобы в подлунном мире — не только в первозданном Божественном Языке — не имелось, как в блаженные, в далекие, в стародавние времена, ничего лишнего — ни молекулы, ни микроба, ни растения, ни живого существа, главное, ничего человеческого и массы ненужных вещей, ныне перегрузивших цивилизацию, которую вся эта вредоносная труха нелепо тянет в тартарары?.. а что будет через век?.. нет, судя по всему, мы еще не дошли до самой ручки, но однажды дойдем, ибо движемся с неслыханным ускорением, как это ни странно, идущим бок-о-бок с общей дегенерацией, а уж всемирная пошлость, рожденная ею, с безумным удовольствием вытаптывает саженцы Преображения, прижившиеся к благодатным, унавоженным бог знает какими гениальными достижениями, открытиями, искусствами, муками, страданиями, бедствиями Человека… в лабиринто-безобразном террариуме тюрьмы грешно философствовать, особенно ученому, но ведь именно здесь становится особенно очевидным парадоксальнейший факт: за тысячелетия человек вымахал в великана, продолжает становиться все выше и выше, а человечество все тупеет и тупет, как это ни странно, превращаясь в тупо же модернизируемое, самоуничтожающееся стадобище-уебище-стыдобище, теряющее основные природные и исторически нравственные инстинкты — самосохранения, совести, красоты и достоинства искусств».
Арестанта, думавшего о том о сем, долго везли по длинным коридорам Лубянки — с лифта на лифт, с этажа на этаж — пока он не увидел впереди что-то похожее на интерьер прихожей гостиничного типа; мельком отметил внимательным, глазеющим за двоих, оком, что на стенах, между прочим, не мазня, а пейзажи Левитана, Поленова, кажется, Крамского, похожие на волшебные иллюминаторы-окошечки в дивный мир, граничащий со здешней гееной зловонной; по углам — пара китайских, расписных, светло бирюзовых, необыкновенно женственных ваз, вызывающих, черт бы их побрал, не совсем, оказывается, забытое известное чувство… так что тянет нежно провести верхом ладони по краям их горлышек, по волнующим округлостям… боже мой, боже мой, и в вазах бобровой пылью серебрятся темно-коричневые камыши; А.В.Д. неожиданно показалось, что он, чудом выбравшись из удушливого зловонья и теперь поэтому всеми жаждами томим, припадает прямо иссушенными легкими к чистому спасительному составу драгоценной воздушной смеси, в которой поблескивают пылинки пушкинских слов и ямбических интонаций.
— Когда отворю дверь, быстро входи, не топчись, хули тут думать, ебена мать, когда такая тебе выпала планида, понимаешь, обормотка-самокрутка… саму ее прихлопни, дуру, дверь-то, а там ишшо разберешься что — для бабы отмычина, что — судьбе зуботычина, а каталка — она всегда для поездок туды-сюды, иногда, сам знаешь, только туды, — сказал совершенно безликий, с чего-то вдруг разговорившийся надзиратель-конвоир.
Посреди, окружавшей любого из арестантов, адской скуки, тесноты, темноты и тупиковой, тюремной, невыносимо бездушной регламентарности, А.В.Д., необыкновенно чуткий к самым что ни на есть малейшим проявлениям живой жизни, воспринял — в составе воздуха, в крошке хлеба, в глотке воды, в добрых услугах бинта, йода, таблетки, камерной параши, в мелькнувших мыслях, в тоске, корябнувшей по сердцу, в боли, напомнившей о необходимости продолжении существованья и долге выжить — выжить не для себя, но ради вызволения близких из гнусных клоак подземной лубянской жижи — словом, воспринял А.В.Д. в словах надзирателя, явно ведуемую только его забитой душе, неповинной ни в одном из земных грехов, невольную вину за все происходящее вокруг и бессознательно робкую просьбу человека, мелкого исполнителя злодейств, о некотором извинении.
Ознакомительная версия.
