— Ладно, неважно, — продолжала Надя, — я никого не преследую. Во всяком случае, такое намерение уже пропало. — Она протянула Маттиа записку, и он взял ее. — Это мой номер. Но если решишься набрать его, не тяни.
Оба смотрели в пол. Надя хотела приблизиться, но потом резко повернулась, сказала:
— Пока, — и направилась к двери.
Маттиа не ответил. Он подумал, что у него недостаточно времени, чтобы сформулировать какую-то мысль…
Надя остановилась на пороге.
— Я не знаю, что с тобой происходит, — сказала она. — Но, что бы ни было, думаю, я буду рада звонку. — И ушла.
Маттиа посмотрел на записку, где нашел лишь имя и ряд цифр, в основном нечетных, собрал свои бумаги на кафедре, но вышел, только когда истекло время лекции.
В кабинете Альберто говорил по телефону, зажав его между ухом и плечом, чтобы жестикулировать обеими руками. Увидев Маттиа, он поднял в знак приветствия брови, потом, положив трубку, откинулся на спинку стула и вытянул ноги.
— Ну и как? — улыбнулся он с видом заговорщика. — Поздно вчера закончили?
Маттиа решительно избегал его взгляда. Ничего не сказав, он пожал плечами и сел за свой стол. Альберто поднялся и, встав за его стулом, принялся, будто боксерский тренер, массировать ему плечи. Маттиа не любил, когда к нему прикасаются.
— Понял, ты не хочешь говорить об этом. All right then[14] сменим тему. Я тут набросал план статьи. Не хочешь взглянуть?
Маттиа кивнул и в ожидании, пока Альберто уберет руки с его плеч, слегка побарабанил по нулю на клавиатуре компьютера. Воспоминания о некоторых моментах предыдущей ночи слабыми вспышками возникали в его сознании.
Альберто вернулся на свое место, грузно опустился на стул и принялся рыться в бумагах.
— А, кстати, — сказал он, — тут тебе письмо, — и перебросил конверт на стол Маттиа.
Тот посмотрел на него, не прикоснувшись. Его имя и адрес университета были написаны синими густыми чернилами, которые, конечно, пропитали бумагу насквозь. Буква «М» в имени Маттиа начиналась с прямой линии, которая превращалась в мягкую, волнистую, две соседние буквы «t» перечеркнуты одной горизонтальной чертой, все слова написаны с наклоном, тесно, казалось, что они падают друг на друга, в названии университета недоставало «с». Но Маттиа хватило бы любой из этих деталей или одной только своеобразной заглавной буквы в его фамилии, чтобы тотчас узнать почерк Аличе.
Он сглотнул и, не глядя, достал из второго ящика письменного стола нож для бумаги…
Повертев нож в руках, сунул его под клапан конверта…
У него дрожали руки, и, чтобы скрыть волнение, он сжал его крепко, как мог.
Альберто наблюдал за Маттиа со своего места, притворившись, будто ищет что-то в стопке бумаг, лежавших перед ним. Он хорошо видел, как дрожат пальцы коллеги, но само письмо рассмотреть не мог — Маттиа прикрывал его ладонями. Он отметил только, что Маттиа замер на несколько секунд, а потом, прочитав послание, осмотрелся в полной растерянности, словно неожиданно перенесся куда-то очень далеко от этой комнаты.
— Кто пишет? — не выдержал Альберто.
Маттиа взглянул на него с некоторой досадой, будто совершенно не узнавая, потом поднялся и, не отвечая на вопрос, произнес:
— Нужно ехать.
— Что?
— Нужно ехать… Думаю… В Италию.
Альберто тоже поднялся, словно собираясь остановить его.
— Но что ты говоришь? Что случилось?
Он подошел к нему и попытался заглянуть в письмо, но Маттиа почти прижал его к животу, как дети прячут секрет от чужих глаз. Видны были только уголки небольшого квадрата.
— Ничего. Не знаю, — ответил Маттиа, уже влезая одной рукой в пиджак. — Но мне нужно ехать.
— А статья?
— Посмотрю, когда вернусь. А ты работай дальше.
И он вышел, не оставив Альберто времени для возражений.
В тот день, когда Аличе вышла на работу, она опоздала почти на час. Утром она выключила будильник, едва тот зазвонил, но так и не проснулась окончательно. Собираясь, она то и дело замирала, останавливаясь, потому что каждое движение стоило ей неимоверных усилий.
Кроцца не стал ее упрекать. Ему достаточно было взглянуть на Аличе, чтобы все понять. Щеки у нее провалились, глаза, и прежде казавшиеся слишком большими на худеньком лице, смотрели отрешенно, с глухим безразличием.
— Извини за опоздание, — произнесла она, войдя, но в словах этих не слышалось желания извиниться.
Кроцца перевернул страницу газеты и, не удержавшись, взглянул на часы.
— Там пленка, которую нужно проявить к одиннадцати, — сказал он.
— Все то же дерьмо…
Кроцца покашлял и, подняв газету повыше, стал наблюдать за Аличе. Она положила сумку на обычное место, сняла пиджак и села за проявочную машину. Движения ее были медленными, старательными, что выдавало усилия показать, будто все в порядке. Потом она задумалась на несколько секунд, оперев подбородок но руки, и, наконец, заложив волосы за уши, принялась за работу.
Его не смущала ее чрезмерная худоба, скрытая просторным хэбэшным свитером и отнюдь не облегающими брюками, но все же она бросалась в глаза, если смотреть на кисти рук и бледное до синевы, осунувшееся лицо. Скорее, он испытывал глухое бессилие от того, что никак не входит в жизнь Аличе, зато она еще как входила в его жизнь, словно дочь, для которой он не смог выбрать имени.
Они молча работали до перерыва на обед, обмениваясь только кивками. После стольких лет работы в этой фотостудии они научились понимать друг друга без слов. Старый «Nikon» лежал на своем месте под прилавком, в черном кофре, и иногда оба гадали, а работает ли он еще.
— Пообедаем у… — предложил Кроцца.
— Не могу, у меня дела… — прервала его Аличе. — Извини.
Он кивнул.
— Если нездоровится, можешь остаться дома, — сказал он. — Работы немного, как видишь.
Аличе с тревогой посмотрела на него. Притворилась, будто наводит порядок на прилавке: пара ножниц, конверт для снимков, ручка и пленка, разрезанная на четыре равные части, — она просто поменяла их местами.
— Нет. А что? Я…
— Давно не видитесь? — неожиданно спросил Кроцца.
Аличе еле заметно вздрогнула и зачем-то схватилась за сумку.
— Три недели. Примерно…
Кроцца кивнул, потом пожал плечами.
— Пойдем, — сказал он.
— Но…
— Идем, идем, — повторил он более решительно.
Аличе немного подумала и согласилась. Они заперли студию на ключ, колокольчик над дверями звякнул и умолк. Кроцца шел не спеша, чтобы Аличе не заметила, как он приноравливается к ее трудному шагу.
Старая «лянча» Кроцца завелась лишь со второй попытки, и он позволил себе выругаться сквозь зубы. Машина ехала по аллее до самого моста, потом свернула направо и продолжила путь по набережной. Кроцца включил правый поворотник и свернул на улицу, где находилась больница. Аличе настороженно выпрямилась.
— Но куда… — хотела спросить она.
Машина остановилась у мастерской с полуспущенной металлической шторой, как раз напротив входа в приемное отделение.
— Это меня не касается, — произнес Кроцца, не глядя на Аличе. — Но ты должна пойти туда. К Фабио или к какому-нибудь другому врачу.
Аличе посмотрела на него исподлобья. Некоторая неуверенность, с какой он заговорил, позволяла ей рассердиться. Людей вокруг почти не было. В этот час все обедали по домам или сидели в барах. Листья платанов бесшумно колыхались.
— Я никогда не видел тебя такой… — осторожно заговорил фотограф. — С тех пор, как помню.
Аличе взвесила это его «такой». Звучало мрачно, и ей захотелось взглянуть на себя в боковое зеркало, но в нем отражалась только правая сторона машины. Она покачала головой, нажала ручку и вышла, громко хлопнув дверцей.
Не оборачиваясь, Аличе решительно зашагала в противоположную от больницы сторону. Она шла быстро, быстрее, чем могла, стремясь уйти, убежать от этого места и от наглости Кроцца, но метров через сто ей пришлось остановиться. Она задыхалась, нога невыносимо болела, сердце стучало так, что отдавало в ушах, ей даже пришлось схватиться за стену, чтобы сохранить равновесие.
«„Ты должна пойти туда. К Фабио или к какому-нибудь другому врачу“, — сказал Кроцца. А что будет потом?» — подумала она и в нерешительности побрела назад. Редкие прохожие сторонились, видя, что она шатается на ходу, другие задерживались, не зная, предложить ли ей помощь, но Аличе не замечала ни тех, ни других. Она шла без всякого определенного намерения, ее тело само выбирало дорогу.
Во дворе больницы она даже не вспомнила, как гуляла здесь по дорожкам с Фабио. Ей казалось, что у нее нет прошлого, что она не знает, откуда пришла и куда следует идти дальше. Она испытывала ужасную усталость, какая бывает только при полнейшей опустошенности.
