А в пятницу мы с Хирсановым едем на какую-то дачу, черт-те куда, он сказал двести пятьдесят километров от Москвы, стоящей на Москве-реке и реке Яузе и других источниках. Вот так, Павлик. Вот так.“
Людмила Тулупова думала о счастье, которое должно было включать собственно ее часть; счастье детей, Клары и Сережи, — за них она больше всего переживала; достаток — ей хотелось хоть раз съездить на море, на любое, свое Черное, или лучше Средиземное, или какой-нибудь океан; счастье своего будущего мужчины, которому хотелось что-то отдать. Почему-то в голову приходило именно это слово. Она сравнивала однокоренное — “отдаться”, но то, что она хотела отдать, было во много раз больше. Нестерпимо больше. Оно рвалось наружу, выходило пузырьками воздуха из глубины души и тела. Будто по законам физики, с которыми не поспоришь. Людмила считала, что с помощью компьютерной мыши она пробивается, пока неизвестно куда конкретно, но где-то здесь недалеко, рядом находится ее новая счастливая жизнь. На самом деле ее жизнь измерялась расстоянием одного неверного, неточного клика, простого залипания клавиши.
Она думала о своих мужчинах, которые как в карточной игре ей сдавались одной и той же некозырной масти. Приходили и уходили. О Сковороде, который, как она теперь понимала, любил ее, может быть, даже очень. О красном партизане Лученко, который первым разглядел ее женские формы — ошалел, потерял рассудок. О муже, летчике-отлетчике, — даже дети не носили теперь его фамилию, по паспорту стали Тулуповы. Сына Стобур не видел ни разу, а Сережа, испытывая несвойственную детям деликатность, вопреки всем правилам подростковой психологии, никогда не спрашивал об отце — не было этого слова в словаре. Думала об Авдееве, который пропал, спился, высох, незаметно стерся на шести квадратных метрах ее кухни в ожидании своего решительного шага — предложения руки и сердца женщине с двумя детьми. Думала о тех, кто не раз, как оптик-шлифовальщик Савельев, был сражен ее ошеломляющим бюстом и предлагал все и сразу, но она растила детей, ждала Авдеева. А вот прошла жизнь.
“Судьба такая, — говорила она себе. — Такая судьба. Ничего не сделаешь. Действительно — ни-че-го”.
Детское размышление, сны — сочетание пионерского задора, исторического фильма, который с успехом крутили в Червонопартизанске целый месяц (количество просмотров у детей имело значение), желание найти опору в жизни, счастье, помощь, верную яркую любовь, почему-то одну и на всю жизнь, все это крутилось под губкой для мытья посуды. Немного “фери” и жир сходил легко. Иногда в библиотеке или метро ее заставали эти же стыдные детские мысли о красивой любви. Все время об одном. Она ловила себя на том, что удивительно, какая чушь приходит взрослой женщине на ум, откуда черпаются все эти нестираемые, неубывающие, неисчезающие, неотступные глупости…
Через несколько дней позвонила Шапиро из Мюнхена.
Ее голос был радостный и бодрый, словно Арон не умирал, а выписывался из больницы и они вдвоем уезжали в свадебную поездку на круизном морском лайнере. На самом деле она жила в его пустом доме, каждый день ездила к Куперстайну в клинику и возила его на бесшумной алюминиевой инвалидной коляске по красивому немецкому парку с абсолютной немецкой чистотой. Марина сказала, что они решили говорить о смерти совершенно открыто и спокойно, не притворяться, не играть в выздоравливающего и добросовестную сиделку.
— Ты, понимаешь, Мил, — звонко отвечала Шапиро на вопрос Тулуповой, как она себя там, на чужбине, чувствует. — Каждый день стал счастьем, я пожалела, что не уехала с ним когда-то, мне с ним везде бы было хорошо. Я, как и он, наслаждаюсь каждым днем. Я ему сказала, что так здорово, что теперь между нами нет ничего, что может быть между мужчиной и женщиной. Он сказал, что, как только уехал из СССР и у него дома, в Германии, появилась широкая, настоящая кровать, он стал много думать, кто с ним должен лежать рядом. Когда мы с ним спали на продавленной софе у меня на Фрунзенской, мы раскладывали ее каждый вечер, она притягивала нас — он об этом не думал! Теперь… Это такое блаженство не видеть в нем мужчины! Это такие разговоры, Мила! Мне хочется их записывать, но я никогда не смогу это сделать. Да. Я не могла тогда уехать, да меня бы и не выпустили из-за матери…
И Шапиро вспомнила о визе, полученной через знакомого Тулуповой, прервалась и спросила:
— Как ты и как твой Кирилл Леонардович? Я ему так благодарна, его имя открывало все двери, как по волшебству, передай мое с Ароном, ну не знаю что… Арон умрет, я вернусь, и ты меня познакомишь, передай ему обязательно.
— Хорошо, — сухо ответила Тулупова, вспоминая унизительную поездку с Хирсановым в поселок Урицкого, на границе двух областей, или, как выражался Хирсанов, двух Штатов, Горьковского и Владимирского.
Она ждала его в библиотеке. Рабочий день кончился. Он обещал приехать сначала в семь, затем позвонил и сказал, что не получается и он будет в восемь, потом еще раз набрал ее и сказал:
— Мы точно едем сегодня, милая Мила. Но во сколько точно, сказать не могу. Заседание у “председателя”. Подъеду, наберу, жди — и бросил трубку.
Тулуповой не хотелось ехать. И очень. Не хотелось ждать. И очень. От “милая Мила” она испытала особое ощущение, уже неоднократно испробованное, будто проглатывала кусочек порционного сливочного масла в пионерском лагере без хлеба, потому что его уже расхватали мальчишки. От слова “сауна”, которое он часто повторял, уговаривая ее поехать, пахло потом, пивом и развлечениями для молоденьких жеребцов.
Хирсанов и сам это чувствовал, но еще с советских времен “возможности” предусматривали баню как место, где, не опасаясь прослушки (почему-то считали, что микрофоны не выдерживают жары и влаги), можно было обговорить самые скользкие вопросы. Теперь, после множества скандальных, банных разоблачений в прессе, сауне не доверяли так безоговорочно, но партийно-комсомольское прошлое уже никак не позволяло вычеркнуть пар, веник, жирную еду, выпивку, женщин из сложившегося набора удовольствий жизни и элитных привилегий.
Со всем этим невкусным, сухим, жестковатым бутербродом в голове Тулупова сидела за компьютером на своем начальничьем кресле в библиотеке и смотрела на монитор, как на говорливую подругу, которой не важно, слушают ее или нет. Она подвинула стрелку мыши к слову “знакомства”, щелкнула два раза, появилась иконка главной страницы сайта.
“Почему я должна ехать с Хирсановым? Пусть бы его президент вызвал и отправил… куда?”
Я “девушка” выбрала она из набора вариантов: “парень; девушка; пара М + Ж; пара М + М; пара Ж + Ж”, ищу “парня” выбрала она из того же перечня, дальше проставила возраст “от 45 до 55”; цель знакомства из вариантов “дружба; любовь; брак; секс; другое”.
Тулупова выбрала “другое”, потому что все предыдущее убивало своей определенностью. Она уже привыкла к требованиям мужчин, которые искали скромных любовниц и опытных жен.
На первой попавшейся анкете была фотография с рыбалки. Полный мужчина, она взглянула на рост — 180 см, с небольшой окладистой седовато-рыжеватой бородкой сидел на складном туристическом стульчике, надевая на крючок наживку. Видимо, это был образ. На сей раз он ловил женщин, ее. Приманка была простая и незамысловатая: “Хочу познакомиться с женщиной, чтобы приятно проводить с ней время, которую можно было бы полюбить, о которой можно было бы заботиться и переживать. У меня есть дом в Тверской области. Хотелось бы ездить с ней туда, чтобы там отдыхать, ходить в лес, собирать грибы, если ей это нравится, париться в бане, жарить шашлыки и т. д.! Правда здорово?! На брак не претендую! Без фото не отвечаю!”
Тулупова моментально представила, как она идет по лесу и собирает грибы с этим бородатым мужчиной, как он ее учит их находить, ведь она никогда не искала грибов. В Червонопартизанске лесов не было, в лесополосах, она слышала, собирали шампиньоны и дождевики, или, как их называли дети, когда они перезрелые высыхали, — “дедушкин дымок”, но она никогда не участвовала в этих походах, да и в лесу была считаные разы. В Подмосковье у Шапиро на даче гуляли в вытоптанном горожанами березовом лесу, там она видела разноцветные сыроежки и все. Один раз вместе с заводом вывозили автобусами по грибы, но все закончилось большой пьянкой. Только отъехали, часов в пять утра, в дороге, начали пить, да так, что из автобуса за грибами в лес почти никто не вышел. Подвыпившие мужчины, и особенно настойчиво Савельев, звали ее пойти пособирать в лес, но их явно интересовали не грибы. На обратной дороге самозабвенно горланили песни до самой заводской проходной, где утром был сбор. Людмила пела тоже.
“Что надо ему, — подумала Тулупова то ли о Хирсанове, то ли о рыбаке. — Вот сейчас я тоже поеду по грибы… грибочки”.
