Я КАК Я
Сегодня мы, трое послушников, подметали двор. Старец Иларион сидел в гостевом доме с казначеем нашей винодельни, и они разговаривали о том, что делать с виноградниками, потому что на них появилась какая-то белая гниль. Я сметал листья с дорожек быстрее всех. Двое других подметали ни шатко, ни валко. Мне казалось неправильным, что отец Иларион ни разу даже не взглянул, кто как работает.
Но, закончив дела с казначеем, он совершенно неожиданно позвал меня в гостевой дом. И сказал: «Ты в конце стал подметать медленнее: ты почти закончил, но решил потянуть, чтобы я увидел, что ты был первым. Можно было закончить раньше и пойти на другое послушание. Но ты хотел похвалы. Знай, что похвала как золото: ни один друг золота не стал другом Христа. И так же ни один друг похвалы не стал другом Христа. С каждым граммом золота и с каждой похвалой ты становишься беднее, ибо не тот беден, кто ничего не имеет, но тот, кто желает многого; и богат не тот, кто имеет много, но кто ни в чём не нуждается, даже в похвале. Сегодня тебя проглотил демон славолюбия, и это пока ты всего лишь подметал; представь, если бы ты читал лекцию перед знаменитостями во всемирно известном университете! Будь начеку, всегда. Демоны нападают отовсюду и в любое время суток. Мы сами не так внимательны к ворам, как воры к нам; так и дьявол постоянно наблюдает, высматривая, кого проглотить. Сегодня он проглотил тебя, а не тех двух монахов, которые были ленивее тебя и действительно работали хуже тебя».
Я ничего не сказал. Я исполнял послушание молчания. Я уже хорошо знал, что такое рот. Уста должны быть означающим сердца; если бы я сейчас преподавал семиотику, я бы сказал студентам, что рот создан, чтобы быть примером истинного означающего. Но рот может, как и всякое слово, быть ложным означающим: он становится таковым, когда является означающим разума, который поддаётся страстям и ведёт к гневу, тщеславию, честолюбию.
Молчание меня вполне устраивало. После того как я замолчал, я начал использовать свой внутренний голос. Я думаю, что наконец во мне сравнялись я, которое говорит (чтобы нравиться), и я, которое слушает; теперь этому скромному «я», которое привыкло слушать то надутое «я», этого семиотического попугая и незваного гостя, который говорит и хвастается, обращаясь к обществу (как на лекции во Франкфурте), было что сказать самому себе. И первое, что оно сказало себе, это то, что язык — заложник страстей. Во мне опровергалось другое распространённое человеческое заблуждение, что язык вразумляет, успокаивает, что он служит для умиротворения даже военных конфликтов, когда становится дипломатическим языком. Это не так. Язык выражает желания и тем самым отягощает человека, а потому его следует использовать как можно реже, в самых коротких предложениях, желательно состоящих из одного слова. Используя два слова, язык злится, потому что между двумя словами возможно сравнение. Корень, а, следовательно, и трагедия человека, подверженного страстям — в сравнении. Во-первых, оно лжёт, потому что сравнивает разное, но хочет убедить вас, что это одно и то же. Точнее, чтобы дать определение одному, оно должно положить его на прокрустово ложе другого: слово кисть (руки) пишется и читается так же, как кисть (винограда). Да, но всё остальное другое: ни в одной кисти винограда не течёт кровь, нет нервов и капилляров, она не способна играть на рояле или писать стихи. Так, со старта, познание становится невозможным. И как следствие этой фальсификации, этого стремления к тому же самому, к определению, происходит потакание страстям. Как только ты начнёшь сравнивать, тебе покажется, что есть другое, более привлекательное. Без сравнения нет выбора. И тебе будет казаться, что одна из двух сравниваемых вещей лучше другой (например, молния и мысль, ибо и та, и другая быстры), но каждая обладает своей неповторимой красотой. И потом тебе захочется найти что-то ещё лучше, и тебе придёт в голову: пуля или ядерная ракета (потому что они тоже быстры, как молния и мысль, но по-другому). И так, выискивая всё новые и новые метафоры и сравнения для «скорости», ты из поля слов, обозначающих скорость света, перейдёшь в тёмное языковое поле, где находятся слова, обозначающие скорость тьмы. Мы все знаем скорость света, но только лукавый знает скорость тьмы. И хотя речь идёт о двух скоростях, вопрос в том, сравнимы ли они: одна успокаивает и сладка, как мёд, а другая наполняет страстями и язвит, как жало.
С тех пор, как я погрузился в молчание, я, помимо сравнений, обнаружил и вторую ловушку языка, с помощью которой он ведёт к лжи и погибели: это присущая ему тавтология. Сравнение и тавтологичность языка — величайшие и невидимые ловушки для чистого и невинного человека, расставленные дьяволом. Когда я был лингвистом, я этого не видел. Теперь вижу, хотя и не осмелился бы выступить с такими утверждениями в миру на лингвистическом симпозиуме, потому что меня бы объявили сумасшедшим. Например, выражение «я существую» является тавтологией, хотя никто этого не чувствует. «Я» не могло бы осознать себя в качестве «я» или произнести эту фразу, если бы оно изначально не существовало. Точно так же глагол «существовать» не мог бы стоять в первом лице, если бы не было осознания наличия местоимения первого лица, если бы это «я» не наличествовало изначально. Так что, когда ты говоришь «существую», ты говоришь «я», а когда ты говоришь «я», ты также говоришь и «существую». Но если «я существую» есть тавтология, то, хотя фраза кажется совершенно истинной, велика опасность, что она также ведёт ко лжи, как и всякая тавтология: «деревянное дерево» на первый взгляд кажется истиной, но подразумевает существование «стального дерева» или «мраморного дерева», что истиной не является. Это значит, что даже когда мы произносим величайшую истину: определение, тавтологию или сравнение, мы молча говорим неправду. Язык не может освободиться от этого «хвоста» невидимой лжи. Для человека высшее подвижничество — научиться до самой смерти не лгать, потому что он лживое существо. Это величайший подвиг, который человек может совершить в течение жизни. И этого более чем достаточно, чтобы сказать, что он прожил жизнь не напрасно. И если язык по определению лжёт, то величайший возможный подвиг человека — научиться молчать. К сожалению, все мы сначала учимся говорить, только потом некоторые из нас учатся молчать.
Таким образом, через послушание, данное мне старцем Иларионом в монастыре, я получил столько важных лингвистических, семиотических и философских познаний, сколько не вынес за семь лет изучения филологии и философии по всему миру. А его укоризна из-за ожидаемой похвалы за подметание дала мне реальный урок, как научиться молчать и в своих действиях. Я люблю моего старца.
Вчера он дал мне книгу для чтения. Первое предложение было: «Если в комнате у тебя тепло, не открывай слишком часто дверь. А если в тебе есть Святой Дух, не говори много». У меня постоянно создаётся впечатление, что он просит прощения за то, что накладывает на меня неприятные послушания, которые, наоборот, даются мне легко и я исполняю их с любовью. И язык у меня здесь приручился, хоть я и не говорю: я слышу свои мысли. Я уже не та надутая, циничная, вульгарная скотина. Не только уста, но и душа взяли себе в жильцы новые слова.
Я КАК ОН
Всё не так просто, как я думал. И Сартр, и Камю могут научиться экзистенциализму от простого дежурного. Опускание шлагбаума — квинтэссенция экзистенциалистского тезиса о том, что человек несёт ответственность за свои действия, даже если мир кажется ему до такой степени бессмысленным, что ему на всё наплевать, и он подобно Мерсо в «Постороннем» может переспать с искренне любящей его машинисткой Мари, а на следующее утро на её вопрос «думает ли он жениться на ней» равнодушно ответить: «Мне всё равно, но если тебе хочется, то можно и пожениться».
