Алексей Пашин отбирает у Федотько стремянку:
– Феофаныч, не лазь ты! Мы сами твое так развесим, что идеал получится!.. Сковырнешься, что нам-то делать тогда?
– Ага, сынок, – хитро усмехается Федотько, не выпуская стремянку из рук, – может, еще и рисовать за меня будете? Нет уж, сам накрасил, самому и цеплять! Вот на посмертной, там уж делайте с моими почеркушками чего хотите…
Наконец готово. Всё висит, всё вошло, всё оформлено. Художники прохаживаются поодиночке от картины к картине, сейчас не слышно их громких грубых голосов, сейчас они изучают работы товарищей, размышляют, гадают, как отнесутся к их новым работам.
Роман Сенчин торопливо пишет заметку-анонс для райцентровской газеты; заметка должна появиться в завтрашнем номере, за несколько часов до открытия выставки… Декоратор Миха Петраченко, загруженный поденщиной в театре, истощенный запоями, опять ничего не представил; он грустно, с тайной завистью смотрит на сделанное друзьями, думает о своих, копящихся в голове, но, скорее всего, никогда не воплотящихся… Михаил Феофанович глазами мастера щупает «почеркушки» (так внешне пренебрежительно он выражается о результатах своего и своих учеников труда), иногда удовлетворенно, даже радостно-изумленно крякает. Он прищуривается, склоняет набок кудлатую, седую голову, пытается что-то найти и в слабой работе – может, слабая она только на первый взгляд, и чтобы понять, разгадать ее силу, нужно вглядеться, приложить усилие…
У Михаила Феофановича долгая, полная приключений и испытаний жизнь. Этнографические и археологические экспедиции, путешествия по тундре, пустыням, тунгусской тайге, зимовки в охотничьих избушках, и везде он работал, везде «красил», зарисовывал, схватывал впечатления; он оформлял залы по истории древности в музеях Минусинска, Красноярска, Абакана, его картины во многих собраниях и галереях, но богатств Федотько так и не скопил; как и многие его младшие собратья, тоже «перебивался»…
А после внутрицехового просмотра начался пир. Накупили водки, вина, кое-какой закуски, разместились тесно, бок к боку, в натюрмортном фонде. Галдели, делясь впечатлениями, рассказывали какие-то случаи, звонко сталкивали кружки, чашки, стаканы.
– Лёх, Лёха-а, ты портрет-то красишь?
– Какой?
– Ну, этот, в стиле Модильяни который!
– Не-е, вот откроемся – приступлю.
– Торопись давай, а то я клиента-то перехвачу! Видел, что я выставил? Щас заказы как посыпятся!..
– Нет, Юрик, тебе меня в этой жизни вряд ли переплюнуть!
– Ну ничё, попробую в следующей тогда…
– …Эй, Шура! Аверьян! Жри как следует, упадешь ведь после третьего тоста, а поговорить охота…
– Жру, жру и так.
– Где счас обитаешь?
– Да так… кошару заброшенную нашел, даже печка есть. Какая-то там кандейка чабана, что ли…
– …Татьяна, ты чего не допиваешь?
– Что?
– Чего не допиваешь-то, говорю?
– Да уж… льете прям лошадиными дозами.
– …О, Ромка примотал! Падай сюда. Отнес писульку?
– Отнес.
– А дринча взял?
– Вот, две «Старательских». Хватит?
– Ма-ало! Всю ведь ночь гулять… Эх, Ромка, собирай материал, пока живы. Станешь Перрюшо минусинским…
– Ха-ха! Да-а, «Жизнь Пашина», «Жизнь Решетова», «Жизнь Пикулина»…
– А чего? Достойные для книжек жизни!..
– Хэй, Борич, как в Абакане дела? Краска в «Челтысе» есть?
– Есть, есть, да денег нету.
– Мне желтой надо неаполитанской…
– У меня в загашнике ее тюбиков десять. Не беспокоюсь.
– Да ты чё?! Поделись, все равно ведь засохнет.
– Сейчас холстом разживусь и начну. Такое вам выдам – закачаетесь!
– …Феофаныч, давай вздрогнем!
– Давай, сынок.
– …Тань, а ты чего не выставляешься нынче?
– Нет ничего.
– Педдеятельность вдохновение съела?
– Я вдохновение в учеников вкладываю.
– Э-эх, неблагодарное это дело, Тань… Вообще-то знаешь, для чего ученики нужны?
– Для чего?
– Ты им установку даешь, как и что, и пускай малюют, а сам – на кушетку и спи-отдыхай.
– Но нужно сначала их научить установки выполнять. Да ведь?
– Гм, логично… Эх, умная ты, Татьянка!
– …Милые вы мои любушки! Да как же я вас всех люблю-то!
– Петрачена, друг, заговорил! Давай хлобыснём!
– А як же ж! Наливай, милый, наливай полней! О-хо-о!..
Сергей пристроился рядом с Михаилом Феофановичем, рассказывал ему сквозь эту разноголосицу о своей находке.
– Да, скалы, говоришь, Енисей еще зажатый меж ними… Аха-аха, – кивал Федотько. – Знаю то место. Малые Ворота оно называется… И тропу ту знаю. В шестьдесят четвертом, кажется, лазил там. Не слышал, до меня был кто, нет, и после… В хитром месте писаницы те…
– А перетирки делали? – Сергея кольнуло некоторое разочарование, что рисунки уже открыты, и ответ его слегка обрадовал:
– Нет, материала с собой, сынок, не было, а потом в экспедицию уехал, новое появилось… Сообщил этим, краеведам, а были, нет, не скажу… А писаницы там есть интересные… – Федотько нахмурился, сдвинув свои седые пышные брови, вспоминал; по толстым, с забившейся в поры краской пальцам катал, разминал сигарету. – Особенно, это, солнечное божество есть там такое… Вот его стоит перетереть бы… Не видел?
– Нет, – волнуясь отозвался Сергей.
– Эй, Феофаныч, Серый, давайте! – протягивал им стакан для чоканья Юра Пикулин. – Чего отбились?
– Да мы тут маненько… – Федотько поднял свою посудину, извиняясь, что не участвует в общем галдеже. – Ну, за все хорошее, ребятки!
Выпили, экономно закусили чайной колбасой. Михаил Феофанович отер рот ладонью, поцокал языком, выталкивая застрявшие меж зубов крошки еды, закурил; повернулся к Сергею.
– Не видал, значит?.. М-да, трудно к нему подобраться – укромное место, опасное. То есть – тропа как бы уж кончилась, а может, нынче и совсем нет проходу… Я еле-еле, вот так вот, – Федотько шоркнул одной ладонью о другую, – прополз. А дальше, за выступом – площадка ровнёхонькая и скала гладкая, ни зазубринки нет. И вот на ней-то…
Между Сергеем и Михаилом Феофановичем втиснулся уже пьяный, готовый вовсю разгуляться Олег Девятов.
– Н-ну-у, бать! – обнял он старика. – Удивил ты опять!..
Федотько, казалось, нисколько не досадовал, что его рассказ прерван, с доброй улыбкой обратился к Олегу:
– Чего – удивил?
– Ну чего, блин, такое накрасил! «За что воевали», это ж, блин, вообще! – Олег ткнулся в грудь учителю и затих.
Еще выпили.
– И, эт самое, – продолжал Федотько, найдя уже помутневшим взглядом Сергея. – И там как раз он и выбит, солнечный идол этот. По центру так вот как раз… Вот его-то надо бы… Там, значит, семь лучей, как копья, от его, от круга, и лицо – три глаза. И больше вокруг ничего нет, только он. Н-да… я на той площадке ночевал, а утречком, как солнце-то глянуло, как ударило по этому… Я опупел, честно слово!
– Да, да! – кивал Сергей, вспоминая и свои чувства, когда сидел вблизи этого места и представлял восход; и удивляло, как четко отпечаталось в голове Федотько то, что увидел тридцать лет назад…
– Сходи, если захочется, – посоветовал старик, – бумаги возьми. Микалента есть у тебя?
– Нет, папиросная.
– Ну, ее возьми… Если проберешься, перетри. Достойно!.. Есть такие идолы на Оглахтах и еще кой-где, но тот… Зря я тогда не вернулся еще…
– Э-э, – Девятов поднял голову, – гудим или нет?
– Всё-всё, – поднял Федотько свой стакан. – Давайте, ребятки, чтоб не последний раз!
Открытие выставки было назначено на три часа дня. Многие художники остались ночевать в натюрмортном фонде и пили до рассвета. В галерею спустились хмурые, измятые, больные с похмелья. А там уже важные гости, ученики художественной школы и просто любители живописи.
Художники забились в угол, за рояль, опустились там на сиденья, на пол. Сейчас, рядом со строгими костюмами, галстуками, гладкими розовыми лицами, празднично одетыми женщинами, они выглядели особенно эффектно.
