Сирена. Наши идут. Сейчас мне лучше видно и в более привычном ракурсе, разве что низковато, как если бы я был собачонкой: толпа немаленькая, на перекрестке машины уже образовали свастику, крики, гудки, передислокации, дайте дорогу, сирена все ближе, вон Фальстаф, вон прыщавый — может, он парикмахер? — вон безупречный таксист. Парень в шлеме, сидящий поодаль на “Веспе”, с безразличным видом смотрит на это столпотворение: проезжал мимо, остановился, полюбовался на весь этот кавардак и, вернувшись домой, расскажет обо всем своей девушке: “Знаешь, я видел сегодня аварию…”. Почему я не он? Я мог бы быть на его месте, не лежи я сейчас на земле, будь я помоложе, выключи я двигатель своей “Веспы”, когда забирал книжку, провозись, не скажу долго — секунд десять, чтобы ее завести, и, главное, будь у меня — увы! — женщина, которой можно было бы все рассказать…
Перед тем как умолкнуть, сирена издает последний, невыносимый вопль, словно предупреждая: “Вы у меня, ребята, оглохнете, если не будете паиньками!” Подкатывают носилки на колесах, которыми маневрирует какой-то верзила. Носилки с треском опускаются, тормозят рядом, меня отрывают от асфальта, словно растоптанную жевательную резинку. Пока меня перегружают на носилки, дротик в моем плече оживает, передает яростные сигналы всему телу, боль перехватывает горло — кто знает, сколько раз мне еще предстоит ее испытывать, такую же сильную, а может еще сильней, кто знает, как долго…
Носилки с треском поднимаются. Меня увозят. Единственное, что со мной сделали — сняли шлем: привязывать, как сына Аниты, не стали — причины не было, не зафиксировали шею, как в американских фильмах, даже не посмотрели, что со мной, про осторожность нечего и говорить: просто погрузили и повезли — говорю это не в укор санитарам, а в адрес прыщавого цирюльника, который не позволил мне даже выпить стакан воды. Носилки подгоняют к разинутой пасти скорой: несколько секунд их выравнивают не знаю с чем, чтобы пристроить не знаю что не знаю к чему, потом толкают, и я плавно проваливаюсь в брюхо этой рыбины, которая еще никогда меня не заглатывала, ибо меня впервые увозят на скорой, я человек счастливый…
Щелчок, верзила приземляется рядом, дверцы закрываются, сирена возобновляет свой вой — здесь, внутри это не так громко — и вперед, поехали, интересно, в какую больницу меня отвезут. Мурашки в плече становятся ощутимее: как если бы после каждого приступа они прибавляли в силе по закону энтропии, однако, если лежать неподвижно, боли не чувствуется. Нет чувствуется, еще как чувствуется, я буквально тону в море боли, стыда и страха. Потому что существуют ужасные истины, начертанные только на потолке скорой помощи, и их можно прочитать только лежа внутри, во вторник около полудня, пока тебя везут в больницу со сломанным плечом и письмом жены в кармане пиджака, а снаружи сияет солнце и всем лучше, чем тебе…
Я человек, там написано, который ежедневно в течение десяти лет переходит через перекресток у своего дома и не видит знак “Уступи дорогу”. Я человек, который за эти десять лет по крайней мере трижды наблюдал, как подрезают деревья, ветки которых загораживают дорожный знак, и который после этого каждый раз подолгу раздумывал о том, как мало нужно, чтобы сделать знакомый вид незнакомым, и при этом упорно не видел этот дорожный знак. И я отец, который регулярно ездит со своим сыном через этот перекресток на машине, а иногда и на мотоцикле, крепко зажав сына между ног, нацепив ему на голову левый шлем, купленный у Порта Портезе,[79] и убежденный в том, что оберегает свое чадо, как никто другой. Этот человек — я. Но я также и сын, не ладивший с отцом, разумеется, по вине отца, и ни разу не задавший себе вопроса: а кто твой отец на самом деле? Я муж, не изменявший жене, как будто это была единственная угроза его семейной жизни, и не заметивший, что ему изменяет жена. Я брат, критиковавший свою сестру, ее политические взгляды, ее друзей, ее поклонников, ее мужа, убежденный, что всегда прав, а сейчас чем моя жизнь отличается от жизни сестры? Я дядя, и мои три племянника передо мной робеют. Я человек, который рассказывает гостям одно и то же. Я человек, который не приводит в порядок свой дом, хотя деньги на это есть. Я человек, который при виде пистолета бросается искать полицейского, человек, который дарит чеки и не подписывает их. Я человек, который бросает курить, а потом начинает заново. Я шахматист, от которого ждут чудес, а он бросает шахматы, потому что не выносит поражений. Я человек с прекрасной памятью, который ее теряет. Я детский писатель, который повсюду ворует идеи, и утверждает, что ни на что не претендует, но это вранье, претендует, и еще как…
Да, сейчас все кажется таким ясным и таким простым. Какое удовлетворение доставляет правда, до чего она чиста и неотразима, когда доходит до тебя не против воли, не пробиваясь через попытки от нее отмахнуться, а вся как есть. Какое облегчение и какой стыд одновременно, и как все это горько и тяжко, как непохоже на то, что мне представлялось в мечтах — рубеж, с которого начнется новая, настоящая жизнь, праздник, полный людей и света, как в конце “Восьми с половиной”,[80] а вместо этого…
А все потому, что я считал, будто жизни можно научиться по фильмам. Я даже однажды заявил об этом публично, в одном интервью на радио, недавно: “Кино научило меня жизни”, или что-то в этом роде. Вот именно, я — человек, которому, чтобы понять, какую чушь он сморозил, нужно врезаться в такси, сломать плечо и улечься на носилки.
— Как себя чувствуешь? — спрашивает верзила. В полумраке его призрачный силуэт нависает надо мной, как будто поднося удавку.
— Бывало и получше, — отвечаю я, ведь я человек, который помнит фразы из фильмов, а потом их цитирует или вставляет в свои книжки, или то и другое одновременно, а потом, в один прекрасный день забывает и не знает, ни что писать, ни что говорить. (Эта реплика Пола Ньюмана в “Детективе Харпере: безвыходное положение”[81] — интересно, скоро я её забуду?)
— Болит глаз?
— Какой глаз?
Он проводит пальцами у меня под левым глазом так осторожно, что, глядя на него, не поверишь. (Я человек, который судит о людях по первому впечатлению).
— Этот. Тут у тебя здоровенный кровоподтек.
Здоровенный кровоподтек…
— Я ничего не чувствую.
— Видно, попал осколок стекла, — резюмирует он.
Да. Или не осколок, а пресловутое евангельское бревно: “Лицемер! Вынь прежде бревно из твоего глаза, и тогда увидишь, как вынуть сучок из глаза брата твоего”.[82]
— Попробуй-ка закрыть другой глаз.
Я пробую, но сразу не получается, поэтому помогаю себе рукой. Я по-прежнему вижу все нормально, а он водит у меня перед носом двумя пальцами.
— Сколько тут?
— Два.
Тогда он растопыривает все пальцы:
— А сейчас?
— Пять.
Сжимает пальцы в кулак.
— А сейчас?
— Ни одного.
Ну же, дружище, продолжай: я человек, который всегда выигрывает в этих играх, и в мире нет ничего приятнее, чем побеждать, не прикладывая усилий.
Но нет, сдается. Привстает, приглаживает волосы, смотрит в сторону водителя через разделительное стекло. В следующий раз надо нарочно ошибиться, тогда, может быть, поиграем подольше.
Сирена внезапно смолкает.
— Приехали, — говорит он.
Скорая притормаживает, сворачивает, проезжает еще несколько метров и останавливается. Дверцы разом распахиваются, толчки, лязг, горизонтальные поверхности, сменяющие друг друга надо мной — потолок скорой, навес во дворе, потолок приемного покоя, облупленный потолок коридора. Верзила куда-то пропал, сейчас я в руках коренастого, волосатого, громко топающего санитара. Мелькают лица африканцев, стариков, полицейских, потом пустая палата, потом меня перекладывают на кровать (жуткая боль) и просят подождать. За стенкой слышен странный шум, какие-то удары, кто-то с кем-то спорит, кто-то кричит: “Дайте же, наконец, работать!”, “Это просто позор!”, непонятно, что там происходит. Санитар уходит и увозит каталку. Остаюсь один.
Не представляю, где я нахожусь. Я в больницах не бываю, знаю только клинику “Джемелли”, где умирал отец. Но это не она — все здесь какое-то ветхое, грязное, неухоженное. Напоминает военно-полевой госпиталь. Крики за стеной стихают, похоже, спорящие перебираются в другое место. Я нашел позу, в которой боль не чувствуется, на здоровом боку, подложив руку под голову, как лежал на асфальте; странным образом я совершенно спокоен. Как бы я ни пострадал, я чувствую, что мой организм уже приспособился: опухает там, где должно опухать, свербит там, где должно свербеть, болит там, где должно болеть, но тело не бунтует против нового состояния, и то же самое происходит в голове. Я попал в аварию и мне здорово досталось? Моя “Веспа” грудой железа валяется в луже бензина посреди перекрестка? Меня запихнули неизвестно куда и бросили на произвол судьбы? Мой отец умер? Моя жена мне изменила? Чувствую, как все эти вопросы группируются вокруг главной мысли, за которую холодный разум подкорки зацепился с упорством проигрывателя, застрявшего на одном месте: я ничего не могу поделать. Ничего не могу поделать, ничего не могу поделать. Вот и все.
