— И что, тут по этим бомбоубежищам бродил лично товарищ Берия вместе с товарищем Сталиным? — поинтересовался я.
— Может, и не бродил. Но все Песчаные улицы, все эти кварталы из серого кирпича построены с хорошими такими бомбоубежищами, руками немецких военнопленных. По принципу «сами разбомбили, сами отстроили». Говорят, когда в пятидесятые годы Хрущев отпускал их домой, они благодарили тут всех за то, что дали им шанс очистить совесть и уехать без камня на душе. Ну, вот, а товарищ Берия, кроме того что был министром госбезопасности и потом внутренних дел, еще и заведовал всеми лагерями военнопленных. Так что это было его хозяйство. Лучшие дома в Москве называют сталинскими. А эти — надо бы бериевскими.
— Ладно, — подвел итоги я, поднимаясь. — Берия — это интересно. Маньяка не поймаете, значит?
Пуля надрывно вздохнул и посмотрел на меня неласковым взглядом. Потом разжал губы:
— Хорошо, хоть девушка жива осталась. Говорит, когда он начал ее на какой-то поросший мхом бугор укладывать, передумала. Он ее еще просил надеть белые носки на босу ногу, как у подростка. Почему я и вспомнил про того маньяка. Носки ей не понравились — грязные. Начала отбиваться. Ну, и все. Дело можно закрывать — ни хрена больше не узнаем.
— Бугор… в конце Березовой рощи, уже у забора на Ходынку, — уверенно сказал я. — А повел ее туда кто? Наверное, он. Это его место. Или — их место? То самое, что в 1973 году? И она сначала шла за ним, как… как под гипнозом. Ага. До встречи, участковый. Я вернусь.
— Как чего, переходи вообще в милицию. Психиатров тут ой как не хватает, — напутствовал он меня.
…Девочка Юля, как ни странно, встретила меня куда более радостно, чем ее мать, — та, видимо, не очень-то хотела мне платить еще раз. Мать лишь грустно повела рукой в сторону — как бы это помягче сказать, детской:
— У нас новый наряд короля. Не пугайтесь.
Рыжеватая девочка Юля стала угольной брюнеткой с черно-красным ртом, запястья ее теперь были увешаны металлом разной конфигурации, металл в виде креста помещался и между весьма объемистых и буквально вываливающихся из майки грудей, украшенных заодно прыщами.
— Дурдом ждет? — приветствовала она меня.
— Готы и металлисты — не диагноз, их в дурдом не сажают, — сообщил ей я. — Значит, так, дорогая: позавчера человек в пальто, пахнущем землей, проломил голову девушке. Сейчас он в розыске. Понятно, о чем я? О том, что у тебя задница уже взрослой женщины, а голова еще подростка. И когда по такой голове бьют камнем, и мозги начинают… Ты что-то сказала?
Готическая Юля быстрым движением сунула в рот сигарету, потом вынула ее оттуда, испачканную помадой, и молча уставилась на меня.
— Надо кое-что уточнить, — сказал я, торопясь, пока не пройдет ее испуг. — Первое: кто кого вел? Ты или он?
— Он, — был мгновенный ответ. — К каменному забору.
— Так. Ты сказала — бетонная плита. Жесткая?
— Не беспокойтесь, попку не натерла, — пришла она в себя. — Там такой сверху как бы мох… То есть она вроде бетонная, но… Очень старая. Скорее как кочка в земле. Это слева от тропы, ведущей в пролом, через который выходят на Ходынку, на поле. Место мягкое. Можете попробовать. Если нужна компания, то доктору — скидка.
— И последнее. Когда ты туда шла, то… о чем думала? Что чувствовала?
— Ну, о чем о чем, о том самом, — ожила готическая Юля. — Чувствовала себя как под легким кайфом. Ну… я была маленькой девочкой, которой было очень-очень все интересно, как в первый раз, такой большой дяденька, у которого есть такая большая штучка…
— Раньше таких мыслей не бывало?
— Раньше много чего не бывало. А сейчас — здравствуй, взрослая жизнь.
Бетонный забор, за которым рвутся в небо еще не заселенные белые башни целого нового города, выросшего буквально за год на Ходынском поле. На верхушки их ложится закат, и свежие стены их розовеют цветом «Кадиллака» в Лас-Вегасе. А левее — гордый шпиль «Триумф-паласа», самого высокого жилого дома Европы.
Но это — там, по ту сторону забора. А здесь, в забытом всеми уголке старого парка — да попросту леса — сереют сумерки; криво стоит пустая скамейка (что она тут делает — похищена с аллеи?). Сорняки и лопухи среди бугристой земли, а между ними…
Будто покрывшиеся зеленой плесенью и посеревшие шляпки груздей — чуть возвышающиеся над землей на уровне пояса или колена два бетонных козырька, косо уходящие в землю.
А дальше — еще один, уже совсем вровень с землей.
Мне показалось, что сбоку у каждого козырька есть что-то вроде полуоткрытой пасти, полузасыпанной землей. Лаз, который когда-то вел вниз?
Козырьки украшены осколками битых бутылок, колбасной шкуркой и… относительно свежим надорванным квадратиком фольги — от использованного презерватива.
Значит, здесь.
Но дальше тут делать мне уже нечего.
Сизая дымка, тропа, глушащая шаги. Из кустов бесшумно выходит кудлатая бродячая собака и смотрит на меня немигающим, почти человеческим взглядом с безопасного расстояния.
Потом делает ко мне два шага — у меня почему-то холодеет сердце — но дальше остается на месте.
…Два часа терпеливо выслушиваю поток слов кругленькой редакторши районной газеты «Сокол». Получаю предложение дать интервью на психиатрические темы — «мы это делаем со всеми замечательными людьми в нашем районе, а их тут на удивление много». Потом — о погибших на Ходынке во время коронации последнего государя, когда случилась страшная давка и трупы везли отсюда на телегах. О громадном кладбище солдат Наполеона, там, где сейчас Песчаная площадь. Но потом французские кости вывезли отсюда и выкинули неизвестно куда. О таких же вывезенных покойниках с Братского кладбища: похоронены в годы Первой мировой, выброшены вон при товарищах Берии и Хрущеве, когда глухая московская окраина стала превращаться в новый и прекрасный город. Бункеры у края Ходынки? Это была особая территория Московского военного округа, сторожила с дальнего конца аэродром, над головами солдат взлетали самолеты с бешено крутящимися пропеллерами и тяжело шли к железной дороге, на запад. Больше — ничего интересного. Легенды об оживших персонажах прошлого? Нет… нет… знаете, ничего нет. Я бы знала.
Вышел от дамы, жадно глотая свежий воздух. Пошел по безлюдным улицам домой, среди зелени и тишины.
Парки на костях. Кладбища, которых уже нет. Недоброе имя — «Ходынка». Еще парки, пары с колясками, велосипедисты, тополя, липы. Тени кладбищ мирно дремлют среди кустов и аллей. Спите, души солдат забытых веков, спите в лучшем из районов Москвы. Вы не чужие здесь. Потому что все города стоят на костях прошлого, по всем улицам когда-то проезжали телеги, а потом и автобусы с гробами. А сегодня из распахнутых дверей балконов сверху доносятся женский смех и музыка, а с тротуара в окна можно увидеть верхушки книжных полок и еще белые потолки, на которых ложатся круги медового света люстр. А вот котяра на форточке, мрачно смотрящий на серый асфальт внизу. Его зовут Грымзик, это соседский кот, я почти дома. И мне надо сделать один важный звонок.
— Сергей Сергеевич, как ваше драгоценное самочувствие?
— Добрый доктор, какая радость! Да отличное самочувствие. Падаю с ног, но энтузиазм так и прет из ушей. Боюсь, что как пациент я вам уже неинтересен. В общем, вы обыкновенный волшебник.
— Да вы не поверите, Сергей Сергеевич, ни малейшего волшебства. Ну, что у вас там было — одна депрессия и два невроза. А у кого же не было депрессии в 90-е годы? У меня было два пациента, которые ежедневно обсуждали со мной достоинства самоубийства и всевозможные методы. Я им не противоречил и с увлечением поддерживал разговор. А что вы хотите от орденоносного конструктора ракет, которому только что сказали, что ракет больше не надо? Петля — очевидный выход. А вас… да этим самым «Прозаком» половина Америки лечится, у которой никаких кризисов и никаких девяностых годов не было — подумаешь, великий метод. Вот сейчас у меня пациент — просто страх и ужас. Почему вам и звоню. Вы ведь ваших архивных знаний и связей не утратили?
— Да я никуда оттуда не уходил, а сейчас заместитель директора, представьте — так что весь архив в вашем распоряжении. Но зачем он вам?
— А у меня тяжелейший случай, — продолжил импровизировать я, неся откровенный медицинский бред. — Фетишист. Насильник. Без пяти минут убийца. И с фиксацией на определенных предметах, местах и событиях прошлого. И на определенных именах. Есть у меня теория — помогите разобраться, а? Только когда я вопросы начну задавать, не подумайте, что доктор сам поехал от крыши и наискосок. Просто не поверите, какие случаи бывают.
— Вперед, — раздался в трубке радостный голос господина архивиста. — На каких исторических фетишах свихнулся ваш маньяк?
— Район между окончанием Ходынского поля и задней частью Березовой рощи — координата номер раз. Он связан с какими-то людьми и событиями, имевшими к этой части Москвы некое отношение. Причем людьми известными, историческими. Советский период. Очень высокие лидеры партии и государства. Далее, есть фетиш в виде летнего плаща, или пальто, светло-серого, без пояса, из хорошей ткани типа тонкого габардина, на человека выше среднего роста. Кстати, попробуйте по пальто определить эпоху или стиль, чтобы мне разобраться, на ком фиксация. Не говорит, гаденыш, гордо молчит. Пальто — это координата номер два. Далее, поскольку речь идет о маньяке, то тут тоже есть маленькая особенность: как-то все связано с юными, малолетними девочками, белыми носочками и тому подобной ерундой. Вот вам третья координата. И что у нас получается на их пересечении?
