Вера и Надежда
…Стоят на боковой лестнице и курят. Точнее, Надька курит, а Вера нервничает. Нервничает, что на посту в отделении никого не осталось. В девять вечера уколы перед отбоем, странное время, зыбкое. Вроде уже спать пора, но еще куча дел, то капельницу, то снотворное, опять же, в двенадцать еще почасовой гепарин и антибиотики. К ночи и больные больше беспокоятся, как там пережить еще ее, ночь-то?
— Ты что думаешь, кто-то вызовет? Забей. Сидят, как цуцики по палатам, ждут своего седуксена. Там Юрок в процедурке разливает. В крайнем случае, его достанут.
Лето. Жара. У Надьки халатик одет прямо на лифчик красного цвета.
— Ну и по фигу! Ты что думаешь, из наших доходяг кто реагирует? Ни один. И этот тоже, в восьмой палате, думаешь, глянул? Все, отпели птички, — Надька разводит пальцами в районе карманов халата, — привет! У него теперь все заботы — пульс посчитать и анализы вовремя сдать!
— А ты что, для него надела?
— Для него. Ты что, совсем? Нужен он мне, хроник. Вижу я, чем вы его лечите. Долго не протянет!
Вера плюет через плечо и стучит по перилам.
— Хватит колотиться, имеешь право на законный перекур.
Надька подтягивается на руках, усаживается на подоконник. Движения у нее томные и плавные. Грудь вперед, спина выгнута. Она даже на лестнице не расслабляется, как будто сейчас из-за угла выйдет фотограф и будет снимать для мужского журнала. Устраивается поудобнее. Надька выпускает дым из носа, как дракончик. Она в принципе понимает, что Вера нервничает, и даже сочувствует, и надо бы, конечно, идти. Нечего над человеком издеваться! А была бы одна — так бы и сидела. У Надьки все просто: есть работа — надо делать, нет ее — надо отдыхать. А волноваться за то, чего не было — только Бога гневить!
— Надоело это все до…
— Что надоело?
Надька болтает ногами, шлепанцы на платформе оглушительно падают на плиточный пол. Смешно. Вере кажется, что проснулась вся больница.
Вера — врач. Сегодня дежурный. В этой больнице всего три года, и вообще она такая. Если к больному надо подойти один раз, она подходит два. Если надо два — подходит пять. Заведующая говорит, что это пройдет (она так говорит уже три года), а про себя думает, что это у Веры от неуверенности в себе. Хотя врач она хороший, все делает правильно, пациенты ее любят. Только проверяет сама за собой по десять раз, переспрашивает. Уходит с работы самая последняя. Если на дежурстве поступит тяжелый больной — сядет рядом и будет сидеть.
— Иди чаю попей! Вызовут тебя, будь спокойна, если что…
Если что — Веру не устраивает.
Они знакомы с детства, вместе в институте учились. На первом курсе. Надька с него ушла рожать двойняшек. Никто не помогал. Промучилась с ними, хлебнула. Оба аллергики страшные, крикуны. Учиться муж не выпустил. Сначала учиться не выпустил, потом к подруге, потом — юбку что такую короткую надела, потом руки начал распускать. А потом она сама ушла. Детей засунула в садик и медучилище закончила. Какая-никакая, профессия получилась. Здесь в больнице она работает давно, гораздо раньше Веры пришла. Все про все и про всех знает, и про врачей, и про сестер. Все у нее по имени, врачи-мужчины без отчества — Вовка, Серега. Опыта уже набралась во всех областях, диагност не хуже любого профессора, жаль, не доучилась. А она не переживает. Любой человек на своем месте должен быть. Вот она — на своем, и в назначения Верины не лезет, не поучает. Так, может, расскажет про кого или случай из жизни, или скажет — я, мол, то-то и то-то уже сделала. Вера это ценит. А вообще, Надьке на всех больных глубоко…
Ее послушать, так она на работу приходит исключительно в поисках любви. Поиск идет с переменным успехом, в зависимости от того, какая бригада дежурит. Замужество у нее уже было, а любовь нет, только глупость, поэтому все еще впереди. Я, говорит, и по генетике уже свой план выполнила, хватит, настрадалась, теперь буду искать подходящий вариант. Или только расчет — без любви, денежный интерес. Или любовь до гроба, и чтоб в глазах темно. Здесь в больнице с расчетом никак, голая ставка — полторы тысячи. Остается пункт два — любовь. А сегодня такой случай…
— Вер, давай в первой палате сразу снотворное сделаем? Пустячок, а приятно. Меня уже в реанимацию звали чай пить. Слышь, Вер. Сбор в десять. Я уже с Юрком на ночные уколы на все договорилась. Но если в первой она опять будет вызывать, мне не уйти. Давай, а?
И ведь что с ней поделать! Все равно уйдет свой «чай пить», хоть синим огнем гори!
Она и Юрка уговорит, она вообще, черта лысого может уговорить, не то что Веру. Уйдет. Вернется под утро, ворвется и будет рассказывать, а Вера слушать. Но к сдаче смены у Надьки все сделано, помыто, устроено, диурез посчитан. Температуру помнит, на рентген подготовила, предупредила, клизмы всем, кому надо, поставила, истории подклеила. А Вера на бумажке пишет и в шесть просыпается в холодном поту, что наркотики не так списала. А в семь, досидев, как на иголках, уже бежит по журналу проверять.
— Вер, ты как думаешь, мне его в гости пригласить? У меня никого, все уже в деревню смотались, а я еще три дежурства буду. А?
Надька болтает ногами. Щиколотки худые, ступни длинные, костлявые, в синих прожилках. Тридцать восьмой размер. Пальцы на ногах все какие-то кривые, разной длины, с малиновыми ногтями. Неприятные ноги, некрасивые. Усталые. В полшестого встали, с полвосьмого на работе. Надька никогда не опаздывает. Ну, просто никогда. Приезжает заранее, хотя живет далеко. А Вера то на маршрутку не успеет, то ключ у нее в дверях застрянет. Вбегает в последний момент.
— Надь, пойдем лучше. Юрок там в своих наушниках не услышит, мало ли что! Ну пойдем! Слушай, ты как в свои копыта влезаешь? Они же малы тебе?
— Ну что ты заладила, пойдем-пойдем. Я тебе про Фому, а ты мне про Ерему. Переживут твои хроники.
Но с подоконника сползает. Вера уже притоптывает и рукой держится за ручку двери.
— Давай, догоняй!
— Стой, стой, я упаду сейчас! Дай хоть обуться. Нет, ты подожди. Скажи все-таки, пригласить или подождать еще…
— Кого пригласить?
— Вер, ну ты дурочку, что ли, будешь из себя строить? Кого. Его, конечно!
— Ну, пригласи, если хочешь. Что тут думать.
Голос у Веры становится тусклым и вялым.
— Нет, ты просто так сказала, ты подумай. Вдруг он решит, что я его серьезно зацепить хочу? Испугается. Мне это надо? Не надо.
— А ты не серьезно?
— Нет, Вер, ну ему-то об этом зачем знать? У него и так проблем хватает. Он должен сам созреть.
— А если не созреет?
Надин голос, наоборот, твердеет и звенит, как на трибуне.
— Созреет. Куда он денется с подводной лодки!
Они уже в отделении, слава Богу. Тихо. Юрок набирает уколы, подпевает плееру. Правильно Вера волновалась, ничего не слышит. Больше она с Надькой не пойдет. И разговоры эти бесконечные, типа, что ему сказать, да что он ответит, да как ей поступить. Ерунда и трата времени. Вера предпочитает обдумать, а Надька проговорить.
Предмет разговора дежурит в реанимации. Коршунов Александр Иванович, Санек.
Сорок два года, женат, двое детей. Пронзительный мужчина. Брюнет с голубыми глазами, нос горбинкой. Пробы негде ставить. Худой, широкоплечий. Когда пишет — надевает очки — очень пикантная деталь. Девочки от восемнадцати до пятидесяти писают кипятком. На лице — выражение усталости. Он от всего этого действительно устал. Он, кстати, хороший врач. Без преувеличения. Опытный, внимательный, умеющий принимать решения. Иногда ему кажется, что это никому не интересно. Каждая ночь в больнице — это женщина, которой интересно только какой он любовник — опытный, внимательный, умеющий принимать решения определенного рода, а именно: где и во сколько. Лечебный процесс — дело святое, но ему, лечебному, далеко до процессов, происходящих в человеческой душе. В женской. В эмоционально, так сказать, половой сфере. Одна придет с картошкой, другая — с пирогом. Будут сидеть в ординаторской, пить чай, смотреть, говорить «ну я пойду», поводить плечами.
А если вдруг никто не придет, он сам позовет Юлю, или Ирочку, или Лену. Старые проверенные кадры. Кто-то из них, Юля, Лена или Ирочка, будут на этот быстрый, отвоеванный у работы час, счастливы. В палате — смерть, в бельевой — любовь, равновесие восстановлено. И восстановил его простой человек — Коршунов Санек. А это — уже судьба, с ней приходится считаться.
Кого-то Бог целует в макушку, и он становится умным. Кого-то — в лицо, и тот становится красивым. А его в… И он стал таким, каким уж есть. Не за тем ли он пришел в этот мир, что бы всех этих Юль порадовать? Как говорит приятель Гошка, к старости само пройдет, и узнаешь, зачем пришел. А при этом у Гошки жена — сто тридцать килограммов, шаг вправо, шаг влево считается побегом? Ему и убегать не хочется, поэтому легко рассуждать.
