– Проклятые банкиры. Вели им подождать. – Он снова убрал очки в карман и вздохнул. – А я надеялся показать вам квартиру. Здесь много вещей, которые, уверен, вам бы понравились, – не то, что мои модернисты. К р а с и в ы х вещей, – фыркнул он, едва ли не с презрением. – Несколько отличных импрессионистов, прекрасная коллекция бронзы Дега. Неважно, в другой раз. Извините, что заговорил вас до смерти рассказами о своей проклятой семье. Вы – хорошая слушательница, и я воспользовался возможностью…
Ей показалось, что она упускает момент. Баннермэн снова разыгрывал экскурсовода, пытаясь, догадывалась она, поддержать дистанцию между ними.
– Нет, – сказала она. – То есть я, наверное, хорошая слушательница, но мне было действительно интересно.
– Вы говорите это не просто из вежливости?
– Я совсем не стараюсь быть вежливой. Честно.
– Вот как? – Он подвел ее к двери, затем остановился. – Значит, вас интересует семья Баннермэнов?
– Ну, она всех интересует, не так ли?
– Правда? Конечно, так. – Он взял ее за руку. – Если вы задержитесь на минутку, я покажу вам нечто гораздо более интересное, чем картины импрессионистов. – Он вынул из кармана связку ключей и отпер дверь. – Прошу вас.
– Я бы не хотела, чтобы вы из-за меня заставляли ждать мистера Ристона…
– Черт с ним, с Ристоном! Всем банкирам нужно знать, как говорить "нет" тем, кто просят займы. Теперь же все они говорят "да" каждому проклятому мелкому диктатору Третьего мира. Попомните мои слова, они еще приведут экономику к полному краху. Эти парни, Ристон и Дэвид Рокфеллер, причинили гораздо больше вреда, чем Маркс и Энгельс…– Он включил свет. – Вот! Что вы скажете?
Она вошла в маленькую комнатенку, едва ли больше чулана. Пол был покрыт потертым, грязно-коричневым линолеумом, сильно потрескавшимся и покоробившемся. Там, где он протерся насквозь, дыры бережно прикрыли заплатами, но они все равно были видны.
Стены были выкрашены желто-зеленой краской оттенка желчи. На них не было ни ковров, ни картин, ни фотографий – только выцветший календарь, громко тикавшие часы, и старинный паровой радиатор, с которого полосами отходила серебряная краска. В комнате было всего три предмета мебели – большой дубовый стол, заляпанный чернилами, расшатанное кресло и высокая вешалка. На столе была лампа с зеленым абажуром, пачка чистой промокательной бумаги, и допотопный телефон, наподобие тех, что Алекса видела в кино. Рядом со столом – погнутая железная корзина для бумаг и телеграфный аппарат под стеклянным колпаком. Это была самая безрадостная комната, какую она когда -либо видела – своего рода монашеская келья.
Баннермэн улыбнулся. Подошел к столу, слегка склонив голову, словно созерцая религиозную реликвию.
– Отец реконструировал кабинет Кира Баннермэна, – пояснил он. – Перевез его целиком с Уолл-Стрит, включая подлинные стены и пол. Вы до сих пор можете видеть следы, протертые ботинками Кира.
– Ваш отец здесь работал?
– Упаси Боже! Он бы счел святотатством сесть за стол деда.
– Здесь несколько голо, правда? Нет мебели. Где сидели посетители?
– Вот! Вы ухватили суть! Те, кто допускались к Киру, не сидели. Они с т о я л и перед его столом и произносили свои просьбы со шляпой в руках. Потом о н говорил "да" или "нет", и они уходили. Он был человеком, который не тратил зря ни слов, ни времени. Видите чистую промокашку? Каждый вечер, перед уходом, Кир всегда забирал использованную промокашку, сворачивал ее, клал в карман и уносил домой. А дома сжигал. В юности он приобрел свою первую шахту, сумев прочитать с помощью зеркала письмо своего босса, отпечатавшееся на промокашке. И он никогда не забывал урока.
Почему-то Алекса вздрогнула. В комнате было тепло, но было нечто пугающее в этом спартанском святилище человека, что некогда сидел здесь, терпеливо размышляя, уверенный в своем сознании, что его мозг работает быстрее, чем у прочих людей, неподвластный страстям и надеждам простых смертных, словно бог, не знающий любви и милосердия, подумала она.
– Вы это тоже почувствовали, – отметил Баннермэн. – Здесь всегда кажется холоднее, чем на самом деле. Когда я был молод, то воображал, что это дух Кира действует на здешнюю температуру, как глыба льда. Если у него е с т ь дух, то он должен витать здесь, а не в Кайаве. Он начинал бухгалтером. Даже в юности он стоил многих. Работал он в добывающей компании, в главном офисе, в Нью-Йорке, за пять долларов в неделю. Он так хорошо справлялся с бухгалтерскими книгами, что его послали на Запад провести ревизию у менеджеров шахт, которые нагло обкрадывали компанию.
Киру было семнадцать лет – высокий, серьезный мальчик в жестком целлулоидном воротничке и высоких шнурованных ботинках, и его послали в Калифорнию – это все равно, что в наше время на Луну, вести дела со взрослыми мужчинами, увешанными оружием и поддерживающими спокойствие на шахтах голыми кулаками… Они, должно быть, хохотали, когда увидели Кира, но сразу перестали, как только заглянули ему в глаза. Даже когда я был ребенком и сидел у него на коленях, эти глаза пугали меня. Напугали они и управляющих шахтами, Богом клянусь! Через год он привел дела в порядок, к тому времени, когда ему исполнился двадцать один год, у него было больше шахт, чем у компании, где он работал, а к тридцати он присоединился к пятерке людей, правивших страной. У Рокфеллера была нефть, у Карнеги – сталеплавильные заводы, у Моргана и Меллона – банки, у Вандербильта и Гарримана – железные дороги, у Кира – золото, серебро, уголь, железо и свинец. Он сам устанавливал цены, а если вам это не нравилось – к черту вас. Когда некоторые слишком гордые независимые добытчики серебра отказались иметь с ним дело, Кир просто обесценил продукцию, заполонив рынок серебром, пока цены не упали так низко, что независимые обанкротились. Потом скупил все по бросовым ценам и снова поднял цены. – Он усмехнулся. – О, эти проклятые нынешние нефтяные шейхи ничто перед Киром, он бы веревки из них вил. Абнер Чейз, который практически в л а д е л Монтаной, когда-то стоял в этом кабинете и предупреждал деда, чтобы тот держался подальше от "его" штата, если не хочет войны на всю жизнь. "Я не стану воевать с вами", – ответил Кир. – "Я вас уничтожу". И он это сделал.
– А что случилось с Чейзом?
– С Чейзом? Застрелился. Снял номер в старом отеле "Уолдорф", написал письмо в "Таймс", обвиняющее Кира в своей гибели, и пустил пулю себе в лоб. Думаю, это был худший период в жизни Кира – он был настолько близок к отчаянию, насколько мог. Его, знаете ли, ненавидели – люди на улицах улюлюкали и свистели ему вслед. Он никогда не выказывал, что это его задевает, но как раз тогда он стал строить Кайаву и начал переводить деньги.
– Это ужасно! – воскликнула она так громко, что Баннермэн вздрогнул. Она понятия не имела, как выглядел Чейз, никогда не слышала о нем прежде, но слишком хорошо знала, как выглядит, как пахнет комната, где только что прогремел выстрел. Она потратила годы, чтобы забыть, но достаточно было одной фразы, чтобы все вернулось.
– Да, конечно, – сказал Баннермэн с некоторым удивлением. – Однако это было так давно… С вами все в порядке?
Она кивнула. Не было смысла откровенничать перед Баннермэном только потому, что сваляла дурочку из-за того, на что не смела даже намекнуть.
– А вы хорошо его знали… своего деда? – спросила она, стараясь придать своему голосу нормальное звучание. – Вы любили его?
– Он был не из тех, кого легко любить. Я не уверен, что он х о т е л этого. А может просто не знал, как это выказать – он был тогда уже очень стар, и давно превратился из человека в своего рода социальный институт, обожаемый как идол теми же людьми, что когда-то его ненавидели. Или хотя бы их внуками. Когда он появлялся на публике, люди прорывались сквозь охрану, только для того, чтобы к о с н у т ь с я его, словно так они могли как-то приобщиться к его богатству. Ох, как он, должно быть, их ненавидел. А может и нет, кто его знает? Может это его забавляло. Как-то Кир сказал отцу, что если он проживет два века – боюсь, бедный папа опасался, что так оно и будет, – зрелища человеческой жадности и глупости всегда будет достаточно, чтоб его развлечь.
Он взглянул на стол, словно тот тоже был частью зрелища человеческой жадности и глупости, и, конечно, решила Алекса, в каком-то смысле это было верно, – потом вздохнул.
– Честно говоря, – сказал он, – в детстве я считал эту комнату страшной, – теперь я просто нахожу ее угнетающей.
Они постояли немного у порога в неловком молчании.
– Немногие видели эту комнату, – наконец, тихо проговорил он. – Вне семейного круга, хочу я сказать.
Она взяла его за руку. – Я польщена.
Казалось, он долгое время обдумывал ответ, а может просто не хотел ее отпускать. Откашлялся.
– Я чувствую, что… – начал он, но что именно он чувствовал, осталось неизвестным. Беззвучно, как призрак, возник дворецкий, выражение его лица возвещало, что даже Артур Баннермэн не может заставить главу Сити-банка ждать вечно.
