Все смеются.
— Изначальная идея была просто отличная, — продолжал Мильтон. — А потом получилась просто туалетная бумага. Вот что газета представляет собой на сегодня. Но я говорю это без пренебрежения к кому-либо из вас. И без пренебрежения к самому изданию. Я лишь хочу сказать, что пора сделать его настоящей газетой. Для этого необходимы две составляющие — как и для успеха в любой сфере: мозги и трудолюбие. Пора уже прекращать работать спустя рукава. И нам не обязательно постоянно соревноваться с крупными газетами. Но и нонконформистами просто из принципа быть не следует. Нам нужны собственные серьезные статьи, плюс какие-нибудь развлекалочки. Все остальное давать короткими сводками. Надо, чтобы люди смеялись. Мы чересчур уж боимся юмора — слишком у нас все серьезно. Это же бред. Ребята, давайте развлекать народ! Посмотрите, как это делают британцы. Они печатают снимки хорошеньких девчонок, разыгрывают поездки на выходные в Брайтон. И у них газеты куда большим тиражом расходятся. Но я не о том, чтобы мы превращались в желтую прессу или юмористический журнал, уж не говоря про то, чтобы отправлять кого-то в Брайтон. Боже упаси. Но надо признать, что в какой-то мере наша задача — развлекать читателя. Но это не значит, что надо печатать «липу». Или опускаться до вульгарностей. Это значит, что надо делать хорошие тексты, которые всем будет приятно читать — чтобы люди просыпались и сначала брали в руки нашу газету, и только потом — чашку кофе. Если мы с таким трепетом относимся к своей обязанности служить человечеству, что нас никто не читает, то никому мы не служим. Мы поднимем тираж и заработаем на этом денег.
Хлопали ему с осторожностью. Не у всех слова Мильтона нашли отклик, особенно не понравились они тем, кто всегда жил с уверенностью, что мозги и трудолюбие для этой работы не нужны. Что касается Бойда — у него возникло искушение сразу же послать Мильтона подальше. Но он понимал, как плохо это отразится на его собственной репутации. Он сделал выбор, привез этого человека за тридевять земель. Так что Бойд решил дать ему год, а потом уж уволить.
Мильтон стоял среди подчиненных, пожимал им руки, запоминал, как кого зовут. Отчасти он уже был с ними знаком — он знал их братию как облупленных и мог предвидеть, как они воспримут его речь. Ведь журналисты такие же капризные, как девочки в кабаре, и такие же несгибаемые, как мужики у станка. Ему не удавалось сдерживать улыбку.
«В ходе бомбежки в Багдаде погибло 76 человек»
Редактор отдела новостей
Крейг Мензис
Анника сидит на корточках перед стиральной машиной, доставая мокрое белье.
— Я начинаю подозревать, что цель моей жизни — это стирка, — говорит она. — Остальное — лишь мимолетные радости.
Мензис встает у нее за спиной, дотрагивается пальцем до ее макушки и проводит им по спирали, зарываясь в ее черные крашеные волосы. Затем он кладет всю ладонь на ее голову, словно снимая мерку, потом подцепляет большими пальцами лямки ее комбинезона и тянет к себе. Анника прижимается к его ладони, целует его пальцы и поднимает глаза.
— За последний год я постирала семьсот двадцать восемь носков, — сообщает она ему, — представляешь?
— Ты что, считала?
— Разумеется. — Анника засовывает руку в машину и вытаскивает простыню, которая кажется просто бесконечной.
Мензис садится на колени рядом с ней, обнимая ее за талию.
— У меня сегодня выходной, — говорит он, — давай я тебе помогу.
Выходных у него мало. Обычно он начинает работать в шесть утра — садится за домашний компьютер посмотреть, что произошло в Соединенных Штатах за ночь и что творится в Азии сейчас. Он просматривает сайты конкурирующих новостных агентств и отвечает на письма, стараясь печатать как можно тише, чтобы не разбудить спящую в соседней комнате Аннику. К семи он уже стоит на автобусной остановке на Виа Мармората, призывая автобус номер 30 поспешить. В офис он приходит первым и включает свет — повсюду начинают мигать флуоресцентные лампы, словно неохотно открывающиеся утром глаза. Он ставит на стол термос с американо, включает телевизор, смотрит, что показывают по «Си-эн-эн» и «Би-би-си», проверяет ленты новостных агентств, составляет список необходимых статей. Появляются коллеги: секретари, техники, редакторы, авторы. В девять — летучка со штатными и несколькими зарубежными корреспондентами. Потом появляется Кэтлин и требует краткого изложения текущей ситуации в мире. При этом кажется, что она вообще не слушает, но она не пропускает мимо ушей ни малейшей подробности. «Спокойный денек, — говорит она. — Будем надеяться, что-нибудь произойдет». Мензис отслеживает работу над основными статьями на всех стадиях — написания, предварительной проверки, редактирования. Он сверяется с макетом, замеряет рекламную площадь, требует предоставить фотографии и другие графические материалы, отвечая при этом на шквал телефонных звонков. Коллеги постоянно занудствуют, говоря, что ему надо передохнуть, но не потому, что они о нем заботятся, а чтобы подчеркнуть, что столько вкалывать просто отстойно. Когда вечерний выпуск готов, все расходятся по домам, и именно он отправляет отдел новостей на покой — флуоресцентные лампы, так же мерцая, гаснут. Когда он едет в автобусе домой до Тестаччо, у него в голове бегущей строкой проносятся заголовки статей: «Иран провел пробные запуски трех новых ракет… К 2048 году вымрет 90 % живых организмов в море… Скандал с проституткой-геем вынуждает главу евангелической церкви уйти в отставку». Мензис едет в лифте. Бегущая строка так и не останавливается: «По заявлениям властей, ключи в правом кармане… как сообщают наши источники, надо открыть засов… в репортаже говорится о необходимости поздороваться с Анникой». Мензис так и поступает, а она выходит и целует его в губы. Потом ведет на кухню, дает попробовать кипящий соус, рассказывает, как прошел ее день. И все, что было для него важно минуту назад, утрачивает свое значение. Новости прекращаются.
У Анники совершенно другой распорядок дня. Она поднимается в десять, осушает стакан грейпфрутового сока, стоя у раковины, выходит на балкон с тостом с вареньем, на тротуар падают крошки, а она смотрит на то, что творится внизу: вот банковский охранник, который постоянно разговаривает по телефону, вот школьники пинают мяч, вот маленькие старушки, идущие на рынок и с рынка. Анника вытягивает руки над головой, слегка попискивая, облизывает липкие от варенья пальцы. Потом она принимает душ, не закрывая дверь ванной, потом, пока сохнут волосы, сидит в интернете, читает почту, пишет сообщения Мензису. К часу дня она выходит на солнце, прогуливается по Лунготевере — по дорожке, идущей к Тибру. По извилистому берегу реки она доходит от Тестаччо до Чентро Сторико. Вода в реке бутылочно-зеленого цвета, в каких-то местах она бежит быстро, в других почти неподвижна. Как и многое в Риме, Тибр предоставлен сам себе, это такая полоса джунглей, которая змеится по трубящему на все голоса городу. По берегам на заболоченных участках растет трава, в ней застревает все, что приносит течение: пластиковые бутылки, рекламные листовки, коробки из-под обуви, тысячи не тонущих окурков. Идущая вдоль реки дорожка тоже заброшена, ее прорезали корни деревьев, и изломы напоминают приоткрытые каменные рты. Вернувшись домой, она выкладывает продукты на кухонный стол и распахивает ставни. Свет врывается в комнату, расчерчивая белые стены и паркетный пол. Анника снова загружает стиральную машину и садится за книгу. Чтобы подтянуть итальянский, она читает рассказы — сейчас это Наталия Гинзбург и Альберто Моравиа. Обедает она поздно, как правило, часа в три дня, чтобы не хотелось есть до ночи, когда приходит Мензис. Потом она смотрит какую-нибудь чушь на одном из итальянских каналов, гладит, моет посуду, развешивает белье, готовит ужин. К тому времени, когда он возвращается, Анника уже жутко голодная, и она тащит его на кухню. Новостями она никогда не интересуется — они, как правило, безрадостны, а поделать она с этим ничего не может. Поужинав, Мензис валится на кровать, а она смотрит старые фильмы в наушниках и ест домашний йогурт, подслащенный вареньем из ревеня. Когда друзья интересуются ее жизнью в Риме, она говорит: «Тут замечательно, все просто отлично», и больше ей добавить нечего. Она не признается, что их квартира роскошна, район просто идеальный, а Мензис — крайне милый, хоть и расхлябанный. Не рассказывает она и о том, как ей приятно ухаживать за ним, и о том, что, приехав в Рим, она ни одного приличного фото не сделала, что ей и не хотелось, что ее больше не интересуют гранты и галереи, и, наверное, никогда всерьез не интересовали. И самое главное, она никогда не признается, как она счастлива.
— Не хочу, чтобы ты скучала, — говорит он.
