Фурман остановился, помолчал и, с печальным сожалением глядя на соседа-неудачника (по сценарию-то тот был просто дебил и никакой жалости не заслуживал), произнес положенную «коронную» фразу, которая, как он понял, была цитатой из какого-то всем известного фильма: «Федот, уже падают листья!» (В смысле: друг, посмотри, уже осень кончается, а ты еще продолжаешь заниматься всякой хренью!) В угоду низкопробным вкусам публики, на которые ориентировался режиссер, Фурману пришлось-таки напоследок изобразить брутальный «мужской смех»: «Бу-у-а-а-а!»
Зал радостно зашумел и проводил уходящего актера благодарными аплодисментами. Уф!
– Неплохо ты придумал, – нехотя признал командир. – А мы тут не сразу поняли, что происходит, и уже стали гадать, все ли у тебя в порядке со здоровьем… Надо было тебе все-таки меня предупредить.
– Да у меня просто времени уже не было! Мне это только в самый последний момент перед выходом на сцену вдруг пришло в голову, – миролюбиво соврал Фурман.
– Ну, будем считать, хорошо все, что хорошо кончается, – сказал командир и немного неуверенно протянул ему руку: – Мне пора идти…
А ведь что ни говори, у него все получилось!
Правда, вскоре выяснилось, что в тот момент в зале по разным причинам не было никого из их четверки, поэтому среди «своих» маленький триумф Фурмана остался неоцененным.
Театрализованные выступления отрядов и отдельных творческих групп продолжались еще довольно долго и потом плавно перешли в церемонию официального закрытия сбора. Но это был еще не конец.
После короткого перерыва все стеклись в какой-то небольшой пустой зал, где в темноте на полу горело множество свечей. Здесь челябинцы образовали сразу два песенных круга – внешний и внутренний. Фурман, видевший такое впервые, поначалу решил, что это объясняется теснотой и нехваткой места, но оказалось, что во внутренний круг встают только коммунары (Наппу, естественно, тоже к ним затесался). Всего их набралось человек тридцать, и их круг был как бы вывернут наружу – то есть их лица были обращены не друг к другу, а ко всем остальным. Символический смысл такого построения читался ясно. И хотя из разговоров с Игорем Ладушиным Фурман знал, что отношения между этими людьми были отнюдь не идиллические, все равно это производило мощное впечатление. Фурману так хотелось быть одним из них, принадлежать их истории! В том, как они обменивались взглядами, крепко обнимали друг друга за плечи, устало улыбались и смотрели на «детишек» во внешнем круге, он завистливо улавливал проявления другой, наполненной жизни – с ее упрямой самоотверженностью и молчаливым ощущением братства…
Слаженное ночное пение двух кругов подвело сбор к его традиционной вершине – приему в коммунары. От суровой простоты этого ритуала мурашки бежали по коже. В тишине, которую удерживали сотни затаивших дыхание людей, чьи-то голоса строго и негромко называли имена тех, кого избрал Совет коммунаров. Несколько секунд спустя из погруженного во тьму большого круга в мерцающий коридор выныривали шатающиеся тени обладателей этих имен и слепо спешили навстречу протянутым к ним рукам, которые втягивали их в расступающийся и еще плотнее смыкающийся внутренний круг. Первый, второй, третий…
Фурман с Соней стояли рядом и, вдруг услышав знакомое имя, радостно встрепенулись: вот это да, а он им ничего не сказал! Неподалеку от них из темноты на свет послушно выступил Володя-Номинал и, кажется, сам не веря своему счастью, зашагал по невидимой тропке, протоптанной перед ним другими. Почти одновременно с ним светлый коридор пересек кто-то еще. Это было странно, так как следующее имя названо не было. Возможно, из-за этого в «точке входа» произошла какая-то заминка: внутрь коммунарского круга обоих новичков пока почему-то не впускали, и они сиротливыми просителями остались стоять снаружи. Судя по всему, им сказали подождать. Девушки-коммунарки решили подбодрить загрустившую парочку какими-то пряными шутками, те старательно отвечали… Но возникшая проблема, видимо, потребовала вмешательства высокого начальства: вскоре к «месту поломки механизма», как остроумно заметил кто-то в темноте, с разных сторон торопливо направились трое старших. Несколько голов таинственно склонились друг к другу и начали обмен информацией. Минуты шли, и потихоньку народ в темноте расслабленно загудел о чем-то своем. А безбожно затянувшееся совещание, похоже, переросло в ожесточенный спор – по крайней мере, интонация одного из женских голосов стала довольно резкой… Что там у них происходит-то? Кто ж их знает! Авось чего-нибудь да надумают своими мудрыми головами… Наконец обсуждение вроде бы закончилось, решение было принято. Девушки-спорщицы отвернулись с недовольным и разочарованным видом. Один из старших сразу ушел, на ходу делая публике успокаивающие знаки, а двое других стали энергично объяснять что-то Володе. Вот он понимающе покивал, они дружески потрепали его по плечу, пожали ему руку… и он вдруг отправился в обратный путь, смущенно улыбаясь и недоуменно покачивая головой. Что это значит? Его не приняли?! А того, кто пришел одновременно с ним, впустили в круг! Какой кошмар… Как это могло случиться? Зачем же его тогда вызывали? И что с ним теперь будет?! Прерванное действие продолжилось своим чередом, но Фурман с Соней были настолько потрясены, что уже не могли полностью в него включиться. Да и продлилось оно недолго.
Когда все начали расходиться, в школьных коридорах их нашла Ирина и пересказала то, что она успела разузнать «по своим каналам». Действительно, произошла накладка, которую вряд ли можно было предвидеть и в которой трудно кого-то винить: просто на сборе оказались два человека с полностью совпадающими фамилиями и именами. На Совете был избран девятиклассник, причем, судя по отзывам, очень приличный и активный парень. А о том, что сюда из Москвы приедет его полный тезка, мало кто знал, и как-то связать их вместе, естественно, никому и в голову не могло прийти. Кстати, вот почему Вовка, который, по правде говоря, ничем не заслужил чести быть принятым в коммунары, выглядел таким озадаченным, услышав свое имя. Сам он наверняка сразу почувствовал, что что-то тут не так, и поэтому даже не слишком расстроился, когда все объяснилось. Понятно, что ему было очень неприятно, но в основном из-за того, что этот конфуз случился у всех на глазах. Ну, ничего, переживет, с психикой у него, слава богу, все в порядке, так что можно за него особо не беспокоиться. Нет, в школе его сейчас нет, он куда-то ушел, но это нормально, учитывая обстоятельства: они все тут уже еле стоят на ногах, три ночи без сна, не считая сегодняшней, – так пусть он, бедняга, хоть немного отоспится где-нибудь в домашних условиях перед возвращением в Москву.
Но принятое коммунарами решение все равно казалось Фурману и Соне слишком жестким. Раз уж так случилось, что они вызвали человека и он пришел к ним, то можно было бы и не прогонять его обратно сквозь строй с неминуемым и совершенно незаслуженным позором. Они бы ничего не потеряли, если бы взяли на себя ответственность за эту «накладку» и все же приняли его в свой круг. А человека это, вполне возможно, заставило бы как-то подтянуться, напрячься, чтобы «соответствовать» оказанной ему высокой чести. Но восторжествовал какой-то совершенно бесчеловечный бюрократизм: в списке есть только один с таким именем, поэтому неучтенного «двойника» положено вышвырнуть вон, для него нет места. Хотя вообще-то какое у коммунаров может быть «место»? И зачем им это надо – место в списке вместо живого человека?!
Поздно ночью, когда большинство участников сбора уже срубились и заснули, самые стойкие и ответственные собрались в полупустом актовом зале на что-то вроде открытой конференции, на которой должны были обсуждаться итоги проделанной работы. Фурман весь вечер стоически ждал, получит ли свое продолжение скандал с Машкой, – и вот, дождался. Выглядевший удивительно бодрым Владимир Абрамович Караковский в своем отчетном докладе уделил пару минут неким неназванным людям, которые объявляют себя нашими друзьями и на этом основании грубо вмешиваются в нашу жизнь и критикуют наши традиции и обычаи. В лучшем случае эти люди, сталкиваясь со сложно устроенными вещами и ничего в них не понимая, могут испортить их просто по глупости, а в худшем – злонамеренно пытаются подорвать в наших детях веру в святые для нас ценности. Так или иначе, ничего у них, конечно, не получится. Но если будет надо, мы сможем дать им достойный и сокрушительный отпор. Извините, что задержался на этом вопросе, но мне он представляется очень важным. Теперь о другом…
Из всей московской делегации в зале присутствовали только Фурман и Машка: все остальные уже дрыхли, и даже Наппу, к счастью, не досидел до этого «момента истины». Караковский еще не закончил свой выпад, а Машка уже начала бухтеть что-то возмущенно-насмешливое. Фурман яростным шепотом велел ей заткнуться или уйти – в конце концов, именно за ее бездумную болтовню им и приходится сейчас отдуваться. Это прозвучало непривычно резко (хотя так оно все и было) – Машка даже растерялась. Тут же пожалев ее, Фурман пробормотал какие-то дружеские извинения и оправдания. Она с суровым видом приняла их, но, поборовшись с собой еще несколько минут, сказала, что идет спать. Для Фурмана так было даже легче, потому что он уже принял волнующее решение выступить от имени московской делегации и в дипломатичной форме ответить на прозвучавшие обвинения. Пропустить их означало бы согласиться с этим, откровенно говоря, бредом. Подумаешь, какая-то заезжая девица сдуру кому-то что-то брякнула в коридоре – а на них тут уже целое «дело» завели: «провокация! покушение на наши ценности! дадим сокрушительный отпор!..» Что это такое? Где мы все вообще находимся? И не хватало им еще из-за этой ерунды навсегда рассориться с челябинскими коммунарами! Нет, этот бессмысленный скандал нужно загасить на корню. В конце концов, он только компрометирует коммунаров. Кстати, а ведь Владимир Абрамович наверняка не сам дошел до такой точки кипения… Хотя Наппу и предупреждал, что он ортодокс. Но сначала кто-то должен был рассказать ему об «инциденте» – и, видимо, этот человек так все подал, так расставил акценты, что у многократно битого Караковского возникло ощущение реальной опасности… Кто же это мог быть? И зачем ему понадобилось раздувать из мухи слона? Впрочем, строить догадки было уже бессмысленно – завтра они все равно уезжают в Москву. Важно только то, что такой человек – или такие люди – есть. И именно поэтому теперь следует обращаться не к сидящим в зале, а как бы поверх них – напрямую к Владимиру Абрамовичу, как к высшей и конечной инстанции. Он в школе хозяин, его слово здесь – закон, именно из его уст во всеуслышание прозвучали эти ужасные обвинения, и только он сам может их дезавуировать. Для этого необходимо убедить его, что никаких врагов и провокаторов здесь нет, никто не собирался на него «нападать», – ему это просто почудилось, а на самом деле здесь вообще не о чем говорить. Главное, чтобы он понял, что его реакция была преувеличенной, неадекватной, и чтобы в итоге он в той или иной форме, но публично, при всех подтвердил: вопрос снят, мир с москвичами восстановлен. Для тех, кто его подзуживал, это должно стать ясным и недвусмысленным сигналом.
