– Христа у нас отняли, а что нам дали взамен? Автомашины, самолеты, холодильники. Ну вот, к примеру, ты, Чичин, скажи – теперь, когда у тебя есть холодильник, ты стал счастливей, чем когда хромой Акунья привозил тебе куски льда? Предположим – это только предположение, – что завтра ты, Лояконо, сможешь полететь на Луну… – Фраза эта была встречена бурным хохотом. – Так я ж вам говорю, болваны, что это только предположение. Ну и что? Будешь ты счастливей, чем теперь?
– О каком счастье ты говоришь! – с досадой огрызнулся Лояконо. – Да я за всю свою треклятую жизнь ни разу счастья не видал.
– Ладно, пусть так, я же говорю, это только предположение. Но все-таки я тебя спрашиваю – будешь ты счастливей, коли полетишь на Луну?
– А почем я знаю, – угрюмо отрезал Лояконо. Но вопрос был риторический, и Псих Барраган, не слушая ответа, продолжал вещать:
– Потому-то я и говорю вам, мальчики, счастье надобно искать в своей душе. Но для этого нужно, чтобы опять явился Христос. Мы-то его забыли, забыли его учение, забыли, что он претерпел муки за грехи наши и ради нашего спасения. Мы просто банда подонков и сволочей. И ежели он явится опять, вполне может быть, что мы его не узнаем да еще издеваться над ним станем.
– Прямо комедия, – заметил Диас, – вроде ты и есть Христос и мы тебя подымаем на смех.
Все расхохотались шуточке Диаса, но Барраган, качая головой, с благодушной, пьяной улыбкой, продолжал все более заплетающимся языком:
– Мы все ходим печальные. – Тут кое-кто запротестовал, послышалось «это я-то», «скажешь еще» и тому подобное. – Да, ребята, все мы ходим печальные. Не надо себя обманывать. А почему мы ходим печальные? Потому что сердце наше недовольно, потому что мы знаем, что мы подонки, что мы сволочи. Потому что мы бесчестные, мы злыдни и в душе у нас кипит ненависть. И все спешат. Зачем, спрашиваю я. Куда? Все бьются, чтобы деньгу зашибить, – зачем? Разве мы все не умрем? И зачем нам такая жизнь, коли мы в Бога не веруем?
– Ладно, ты, дармоед, хватит, – приказал Лояконо. – Ты-то сам хорош. Все о Боге да о Христе болтаешь, знать, и нипочем тебе, что твоя жена пашет как лошадь, чтобы тебя содержать, пока ты тут треплешься.
Псих Барраган, поглядев на него добродушно, отхлебнул водки и спросил:
– А кто тебе сказал, что и я не подонок? – Он показал на стопку с водкой и горестным тоном прибавил: – Да, мальчики, я пьяница и псих. Меня ж и называют Псих Барраган. Да, поддаю, день-деньской бью баклуши, посиживаю тут да размышляю, пока хозяюшка моя трудится от зари до зари. Что тут поделаешь! Таким уродился, таким и помру. Да, я сволочь, не отрицаю. Но в том, что я вам говорю, ребята, нет обмана. Разве ж вы не слышали, что дети и безумные глаголят истину? Да, согласен, я псих и, клянусь вот этим крестом, сам часто не знаю, что мелю.
Кругом засмеялись.
– Да, да, регочите. Но я скажу вам, что однажды ночью мне явился Христос и сказал: слушай, Псих, мир должен очиститься кровью и огнем, грядет что-то очень страшное, огонь падет на головы всех людей, и говорю тебе, камня на камне не останется. Так мне сказал Христос.
Парни корчились от хохота, все, кроме Лояконо.
– Давайте, давайте, ребята, смейтесь. Посмеетесь, потом мне расскажете. Тут есть только один такой, который понимает, что я говорю.
После этих слов хохот прекратился, наступила мертвая тишина. Но тут же опять послышались шуточки, и веселая компания стала подсчитывать шансы завтрашнего матча.
Но Мартин все смотрел на Психа, из ума у него не шли слова Алехандры про огонь.
Алехандра не приходила.
Зато явилась Ванда с поручением от нее: дескать, всю эту неделю она не сможет с ним встретиться.
– Работы много, – сказала Ванда, разглядывая свою зажигалку с музыкой.
– Работы много, – повторил Мартин, и где-то вдали замаячила фигура Борденаве.
Ванда ограничилась тем, что раз-другой щелкнула зажигалкой, тут же гася огонь.
– Она тебе позвонит.
– Хорошо.
Когда Ванда ушла, он еще долго сидел, будто придавленный огромной тяжестью, потом поднялся и позвонил Бруно. Говорил робко, не признаваясь, что хочет его видеть, но Бруно, как всегда, настоял, чтобы Мартин пришел к нему. Мартин сел в углу, и Бруно попытался развлечь его пустячным разговором. Потому что, к счастью (думал Бруно), человек не создан из одного отчаяния, но еще из веры и надежды; не только из смерти, но также из жажды жизни; не только из одиночества, но и из мгновений общения и любви. Ведь если бы господствовало отчаяние, мы бы все стремились к гибели или сами себя убивали, наблюдаем же мы совсем другое. И это, на его взгляд, доказывало, сколь ничтожно значение разума, ибо в мире, в котором мы живем, питать надежды неразумно. Наш разум, наше сознание постоянно доказывают нам, что мир жесток, – отсюда следует, что разум разрушителен и ведет к скепсису, к цинизму и в конце концов к гибели. Но, слава Богу, человек почти никогда не бывает существом разумным, посему надежда снова и снова возрождается посреди бедствий. И само это возрождение чего-то столь бессмысленного, столь утлого и исконно нелепого, лишенного какого бы то ни было основания есть доказательство того, что человек отнюдь не разумное существо. И как только страшные землетрясения опустошат обширные территории Японии или Чили; как только грандиозное наводнение погубит сотни тысяч китайцев в поймах Янцзы; как только война жестокая и для большинства своих жертв бессмысленная, вроде Тридцатилетней, закончится, принеся увечья и муки, убийства и насилия, пожары и уничтожение женщин, детей и селений, – сразу же оставшиеся в живых, те, что, устрашенные и беспомощные, присутствовали при этих стихийных или причиненных людьми бедствиях, те самые люди, в минуты отчаяния полагавшие, что никогда уже не захотят жить, не будут заново обживаться да и не смогут, даже если бы захотели, вот эти самые мужчины и женщины (особенно женщины, ибо женщина – это сама жизнь и рождающая земля, которая никогда не теряет последнего луча надежды), эти бренные существа, начинают все заново, как глупые, но героические муравьи начинают сооружать свой повседневный мирок, мирок, конечно, маленький, но именно поэтому умилительный. Так что вовсе не идеи спасали мир, не интеллект и не логика, а нечто противоположное: бессмысленная надежда людей, неистовая жажда выжить, стремление дышать, пока возможно, незаметный, упрямый и смешной, обыденный героизм перед лицом несчастья. И если страх – это переживание Небытия, некое онтологическое доказательство Небытия, то, быть может, надежда – доказательство Тайного Смысла Существования, чего-то, за что стоит бороться? И поскольку надежда сильнее страха (ибо всегда одерживает над ним верх, иначе мы все покончили бы с собой), то, быть может, этот Тайный Смысл есть нечто, так сказать, более истинное, чем пресловутое Ничто?
Между тем говорил Бруно Мартину что-то, по видимости не связанное с его потаенными мыслями, но по сути сопряженное с ними, хотя и косвенно, но вполне надежно.
– Я всегда думал, что мне бы понравилось быть кем-то вроде пожарника.
Мартин посмотрел на него с удивлением, и Бруно, полагая, что подобные рассуждения могут быть полезны для человека в горе, однако смягчая подобную претензию улыбкой, объяснил:
– Ну, может, командиром пожарников. Потому что тогда чувствуешь себя ответственным за общее дело, такое дело, где один исполняет работу за всех остальных, и вдобавок в опасных условиях, близехонько от смерти. Будь я командиром, я бы наверняка испытывал чувство ответственности за свой маленький отряд, был бы для них законом и надеждой. Такой, знаешь, маленький мирок, где душа одного растворена в маленькой коллективной душе. Там любая беда – общая, также и радость общая, там опасность – опасность для всех. Вдобавок знаешь, что можешь и должен доверять своим товарищам, что в решающие мгновения, на ненадежных, головокружительных высотах, где смерть настигает нас внезапно и яростно, они, твои товарищи, будут с нею бороться, будут тебя защищать, страдать и надеяться с тобой. И мне была бы приятна скромная, незаметная обязанность поддерживать команду в опрятности, чтобы медные каски и пряжки сияли, чтобы топоры были блестящи и наточены, и мне нравилось бы как просто ожидают они минуты, когда встретят лицом к лицу опасность, а возможно, и гибель. – Бруно снял очки, протер стекла.
– Я не раз воображал себе, как Сент-Экзюпери в маленьком своем самолете героически и молча борется с грозою над Атлантикой вдвоем со своим телеграфистом, и обоих объединяют молчание и дружба, общая опасность, но также общая надежда: они слышат рокот мотора, с тревогой следят за расходом горючего, переглядываются. Чувство товарищества перед лицом смерти.
Он надел очки и, глядя в пространство, улыбнулся.
– Да, допускаю, что мы больше всего восхищаемся тем, на что сами неспособны. Не знаю, был бы я способен совершить хоть сотую долю подвигов Сент-Экзюпери. Да, конечно, это и есть величие. Но я хотел сказать, что есть смысл даже в малом… например, быть командиром пожарных… И в то же время я – ну, кто я? Одинокий созерцатель, бесполезный человек. Я даже не знаю, удастся ли мне когда-нибудь написать роман или драму. И даже если напишу… не знаю, можно ли будет приравнять это к службе в боевом отряде, когда ты с винтовкой охраняешь сон и жизнь товарищей… И неважно, что война-то затеяна подлецами, финансовыми или нефтяными воротилами, – твой отряд, охраняемый тобою сон товарищей, вера в них и их вера в тебя всегда будут абсолютными ценностями.
