— Много говоришь, Саврасов, — шепчет Эвглена. — Где твоя ненависть?
И правда, что со мной? Чего я жду? Завершить месть — секундное дело. Если уж справедливость — то по полной…
— Ну же! Ну!
Отчего я убираю руку с ее шеи?
Не могу.
Эвглена беззвучно плачет. Я прижимаюсь лицом к ее обнаженному плечу, я слепо ласкаю ее грудь.
Не могу! Я до сих пор люблю эту женщину.
Адский выползень, утащивший меня в бездну, — как же я тебя ненавидел, пока ты была всесильна! Теперь, когда ты стала беспомощной и жалкой, я все тебе простил.
Ненависть — это форма любви.
И вдруг оказывается, что мои глаза тоже влажны…
59.
Стрептоцид вытащил биксу из сухожарого шкафа и сказал озабоченно:
— Пробник цел. Будем заново стерилизовать или как?
— Зачем заново? — удивилась Елена.
— Инфекцию занесем.
Пробник в биксе — это пузырек с порошком серы. Если сера во время термообработки не расплавилась, значит, инструменты не стерильны и не готовы, значит, есть опасность внести в рану бактерии… Елена развеселилась.
— У нас «аккорд», коллега! Тебе Вадька рассказывал, что такое «аккорд»?
— Вадька рассказывал, — буркнул Балакирев.
— Трупу инфекция не страшна, — сказала Елена. — Ты, главное, успокойся. По первому разу непривычно, я понимаю.
— А чего непривычно? — браво расправил плечи Стрептоцид. — Нормальное потрошилово.
— Маньяк-самоучка, — пошутил Балакирев.
— Почему самоучка? Па-апрашу! Лауреат президентской стипендии!
— Трепачи, — с удовольствием констатировала Елена.
Впервые в операционной была отвязная, раскованная атмосфера. Тело Бориса Борисовича лежало на столе под лампой, полностью готовое к употреблению.
— Поехали, — сказала Елена.
Дружно сменили перчатки.
И закрутился маховик, изящно поименованный одним из участников процесса, как «потрошилово»…
* * *
…Руки членили на специальном столике, отставленном вбок от основного операционного стола.
Елена и Стрептоцид работали поочередно, давая друг другу отдых. Лишь Балакирев вкалывал без замен: раз за разом подносил контейнеры, в которые сам же и закладывал готовые фрагменты.
Контейнеры хранились в кладовке. Их пока еще хватало, мать была запаслива, однако Елена озабоченно прикидывала, что же делать, когда невероятный по объему заказ Неживого будет сдан… Разумеется, клиенты-москвичи исправно возвращали эту специфическую тару обратно, но Виктор-то Антоныч грозил отправить их не куда-нибудь — англичанам! Вряд ли оттуда вернется хоть что-то… впрочем, вопросом этим можно и нужно озаботить посредника.
— А хорошо придумано, — с восторгом сказал Стрептоцид.
Оказывается, его мысли двигались в параллельном направлении. Пока она возилась с плечевым суставом, он подробно рассматривал один из контейнеров.
— Ваша система перевозки мяса проста до гениальности, коллега… — Стрептоцид причмокнул. — С виду — кастрюлька как кастрюлька, а внутре у нее… сюрпрайз! Где делают?
— На заводе «Ленинец» в Питере. Конверсионное производство. Только их ведь совсем для другого делают, это уже мать под наши дела приспособила.
Система и впрямь была проста и эффективна. Абсолютно герметичные «кастрюльки» были предварительно обработаны охлажденным газом, затем закрыты. В таком виде они ждали своего часа сколь угодно долго.
— Не говори «мясо», — ворчливо произнесла Елена. — Говори «игрушки». Привыкай пользоваться рабочей терминологией. Специфика товара требует осторожности и такта, особенно в переговорах.
— А правда, что у твоей досточтимой мамаши погоняло «Купчиха»?
— Погоняло у блатных. У порядочных людей — ники или псевдонимы.
— «У порядочных»!.. — Балакирев раскатисто хохотнул.
— Чего ржешь?
— Кошерно сказано!
— Заявка на роман «Идиот», присланная неизвестным автором, — прокомментировал Стрептоцид.
Все улыбались. Было весело…
* * *
…Когда занялись нижними конечностями, Елена спросила:
— Кстати, а тебя почему называют Стрептоцидом?
Добровольный помощник объяснил:
— Потому что я только в первую секунду кажусь сладким. На самом деле я горький.
— А лыбишься по-доброму.
— Улыбка, моя госпожа, это чисто животное движение, изначально предназначенное устрашить врага — показать зубы, оскалиться. (Он с удовольствием продемонстрировал свои клыки. ) То есть ничего доброго в улыбке, по здравому размышлению, быть не может…
Он поправил очки испачканным в крови пальцем.
* * *
…Когда Борису Борисовичу вскрыли брюшную полость, Елена изрекла, обращаясь к его изрядно укороченному телу, лежащему на хирургическом верстаке:
— «Обрюхатил», говоришь? Хорошее слово… Я думаю, ты мне с три короба наврал, принц. Небось, не от твоего дружка, а от тебя самого та девчонка и залетела. А ты ей взял и криминальный аборт прописал… фельдшер…
Это поразительно, но Елена была права! Жаль, что никто не мог в этот момент подтвердить ее ослепительную догадку…
* * *
…Когда очищенную от лишних деталей голову укладывали в контейнер, Стрептоцид полюбопытствовал:
— Неужто и такая безделушка в дело идет?
— Да в книге одной написано, что сырой мозг на тарелке — это завтрак для чемпионов. Вечная молодость и все такое. Кое-кто поверил.
— Автор книги, разумеется, из Москвы.
— Не помню, а что?
— У нас все приличные авторы в Москве, это общеизвестно. Ты сама, кстати, не пробовала…кх-кх… сей завтрак для чемпионов? Вдруг правду написали?
— Во-первых, с меня хватит и вороньего мяса…
— Пардон муа?
— Неважно, проехали. Во-вторых, я и так номер один.
— А вот это — точно…
* * *
…Когда оставшиеся от разделанной туши субпродукты побросали в мусорный мешок, когда в коридоре вырос штабель готовых к транспортировке контейнеров, когда мужчины, с разрешения хозяйки, тяпнули по паре глотков неразбавленного спирта, Вадим Балакирев сгреб в охапку обоих компаньонов и сообщил им, блаженно заглядывая в лица:
— Понтово! Йесс?
Елена содрала с руки перчатку и провела пальцем по его забрызганной красными капельками щеке:
— Что понтово, медвежонок?
— Все понтово, что в кайф.
Он был, по обыкновению, краток, но емок…
* * *
…Когда позвонил посредник, обещанный полковником Неживым, товар был уже спущен вниз, в кабинет Эвглены Теодоровны.
Новая знать благополучно обживалась во дворце страданий.
60.
— Теперь-то ты можешь все рассказать? — говорю я Эвглене.
Она долго молчит. Наконец рожает:
— Могу.
Она уже не плачет, и совершенно зря. Если долго оплакивать себя, целеустремленно обезвоживая организм, — возможно, не пришлось бы просить супруга сыграть роль Отелло.
— О чем ты хочешь спросить, Саврасов?
— Да хотя бы куда вы деваете все то, что от нас отрезаете.
Опять молчит.
— На что пошли мои ноги? — почти кричу я. — А моя рука?!
— Ты уверен, что хочешь это знать?
— А что еще мне, по-твоему, остается хотеть? Я понять хочу! Я даже жить хочу меньше, чем понять!
— Человека продать по частям выгоднее, чем целиком… — задумчиво произносит она.
— Я надеялся, что ты еще раз мне это напомнишь.
— А что? Здравая идея… Крамской, когда услышал это, подбрасывал меня на руках от восторга.
— Крамской?
— Мой первый муж.
— Школьный учитель биологии?
— О, ты в курсе.
— Обожаю мезальянсы.
— Он молодой тогда был… всего на шесть лет меня старше. Он, кстати, и нашел первых клиентов… и бизнес на самом деле — он организовал…
— А товар? Кто нашел первый товар?
— А что — товар?
— Да просто твои якобы сгинувшие в тайге родители — удобная сказка.
— Ах, вот вы о чем с Виктором Антоновичем так долго беседовали.
— Он мне ничего не рассказал. Он как бы не имеет права вмешиваться в нашу с тобой семейную жизнь. Чрезвычайно деликатный человек.
— Да, Виктор Антонович докопался до правды. «Верноподданный князь» — так его за глаза называли. Он тогда, хоть и капитанчиком был, у первого лица в питерском ФСБ в услужении состоял… кем-то вроде нештатного денщика… Интересно, кто теперь его король?
— В чем эта ваша правда?! Ответишь ты на мой простой вопрос?
— Правда в том, что Крамской меня обманул. Мои несчастные родители ему понадобились совсем не для того, что их продавать. Он был душевнобольной, он уже тогда совсем с рельсов съехал…
Я свирепею. В глазах краснеет от ярости. Я колочу обо что-то рукой. Эвглена вдруг орет от боли; наверное, я попал, куда надо.
Из операционной выскакивает Елена, заглядывает в палату, секунду глядит на нас.
