Когда оно наконец закончилось, я был счастлив. Все эти просвечивания, прощупывания, все эти трубочки, баночки, резиновые перчатки — вся эта ерунда закончилась, и у меня ничего не нашли. Ни сотрясения мозга, ни рака, ни заболевания крови, ни расстройства вестибулярного аппарата, ни свинки, ни кори, ни какой другой хвори. Меня выписывали как абсолютно, как самого здорового четырнадцатилетнего мальчишку, который когда-либо попадался врачам. Что же до обмороков и головной боли, то установить их точную причину не удалось. Возможно, была какая-то инфекция. Возможно, я съел что-то не то. Как бы то ни было, непорядок во мне был и сгинул, а если не вовсе сгинул, то он минимальный, его не видно и через самый большой микроскоп.
— Свезло! — сказал я, когда мастер сообщил мне эту новость. — Свезло, свезло, повезло!
Мы сидели в моей палате одни, усевшись рядышком на кровати. Было раннее утро, и сквозь щелки жалюзи лился свет. Три или четыре секунды я был невероятно счастлив. Я был так счастлив, что хотелось кричать.
— Не торопись, сынок, — сказал мастер. — Я не закончил.
— Не торопиться? Да наоборот. Нам как раз нужно валить побыстрее, босс. Мы пропустили восемь выступлений, так что чем скорей отсюда выметемся, тем скорее вернемся туда, где нас ждут. Какой там у нас город следующий? Если ехать недалеко, то уже сегодня я выйду на сцену.
Мастер взял мою руку в свою и легонько сжал.
— Остынь, сынок. Сделай глубокий вдох, закрой глаза и послушай, что я скажу.
Это было не похоже на шутку, и я сделал как велено.
— Молодец, — сказал он и замолчал, наступила долгая пауза, и за эту паузу, темную и безмолвную, я понял, что услышу сейчас нечто страшное. — Выступлений больше не будет, — наконец произнес он. — Нам капут, малыш, крышка. Чудо-мальчика Уолта больше не существует.
— Вы меня дурите, мастер, — сказал я, широко раскрывая глаза и глядя в его мрачное, решительное лицо. Я надеялся, что вот-вот он подмигнет и рассмеется, но он только смотрел на меня темными своими глазами. Взгляд у него стал еще печальней.
— Не стал бы я тебя так дурить, — сказал мастер. — Мы с тобой сходим с дистанции, и ничего не поделаешь.
— Но у меня же ничего не нашли. Я здоров как лошадь.
— Вот это и плохо. С тобой все в порядке в том смысле, что у тебя нет никакого, самого крохотного паршивого заболевания, которое можно было бы вылечить. Значит, не помогут ни отдых, ни лекарства, ни процедуры. Ты абсолютно здоров, и именно потому, что здоров, твоя карьера окончена.
— Что за чушь, босс. Вы сами-то поняли, что сказали?
— Мне приходилось читать о случаях вроде твоего. Они очень большая редкость. В литературе приводится только два, да и то с разницей в несколько сотен лет. В начале девятнадцатого века такое же произошло с одним чешским левитатором, а до этого — с французским, по имени Антуан Дюбуа, во времена Людовика Четырнадцатого. Больше, насколько мне известно, таких случаев не зафиксировано. Ты, Уолт, третий. Всего третий за всю историю левитации, кто столкнулся с подобной проблемой.
— Ничего не понимаю. Какая такая проблема?
— Пубертатный период, Уолт, вот какая. Ты взрослеешь, мой мальчик. Ты становишься мужчиной, и тело твое претерпевает определенные изменения.
— Это почему растут волосы и все такое? Почему ломается голос?
— Именно. Почему происходят перемены в твоем организме, и это естественно.
— Может, я слишком часто лазал в трусы, а? А если я больше не буду? Не буду тратить ни капельки этой самой бинду? Как вы думаете, поможет?
— Сомневаюсь. Теперь есть только один способ попытаться вернуть тебе твою способность, но лично мне не хотелось бы, чтобы ты через это прошел. Ты и так уже вынес достаточно.
— Наплевать. Если способ есть, говорите какой.
— Кастрация, Уолт. Отрежешь яйца — может, и поможет.
— Может, поможет?
— Да, сынок, никаких гарантий. Антуан Дюбуа кастрировался и летал до шестидесяти четырех лет. А чеху не повезло. Он себя искалечил напрасно и через два месяца после операции прыгнул вниз головой с Карлова моста.
— Не знаю, что и сказать.
— Что тут скажешь? На твоем месте и я не знал бы. Потому и предлагаю свернуть нашу лавочку. Я и не надеялся, что ты согласишься. О таком не просят. Это уже чересчур.
— Ну, вообще-то, если тут опять все только методом тычка, глупо было бы пробовать, да? То есть я что хочу сказать: пусть у меня больше нет дара и я не чудо-мальчик, но по крайней мере хоть яйца есть. Вот чего лично мне точно не хотелось бы, так это лишиться и того, и другого.
— Вот именно. Потому будем считать, что тема закрыта. Говорить больше не о чем. Мы с тобой на славу потрудились, Уолт, но всему на свете бывает конец. По крайней мере, ты сходишь со сцены на гребне славы.
— А что, если боли пройдут?
— Не пройдут. Поверь, не пройдут.
— Откуда вы знаете? У тех двоих, может, и не проходили, а что, если у меня другой случай?
— Никакой не другой. Боли эти навсегда, и способа избавиться от них нет. Это останется на всю жизнь, и мы только что убедились, что бывает, когда ими пытаются пренебречь. За каждую минуту, проведенную в воздухе, ты заплатил тремя часами мучений. И чем ты будешь старше, тем приступы будут страшнее. Это месть гравитации, сынок. Мы думали, будто победили ее, но она оказалась сильнее. Вот и все. Наша победа была короткой, а проиграли мы навсегда. Что ж, да будет так. Коли такова воля Божья, остается лишь покориться.
Все это было печально, обидно, горько. Я так долго шел к своему успеху, а теперь, когда до бессмертия оставалась самая малость, приходилось поворачиваться и уходить несолоно хлебавши. Мастер Иегуда проглотил пилюлю не дрогнув. Принял удар геройски и без лишнего оханья. Наверное, это было красиво, но в моем тогдашнем репертуаре смирением и не пахло. Поскольку говорить больше было действительно не о чем, я вскочил и принялся пинать ногами мебель, а потом как сумасшедший замолотил кулаками в стену, будто боксер, боксирующий с тенью. Я орал, костерил судьбу, сломал стул и опрокинул ночной столик. Мастер Иегуда был мудрый человек и даже не попытался меня останавливать. И спокойненько выставил из палаты, пообещав возместить ущерб, двух прибежавших на шум медсестер. Мастер давно изучил мой характер, и он знал, что гнев у меня требует выхода. Черта с два я тогда затыкался бы просто так, черта с два подставлял бы вторую щеку. Если жизнь наносила удар, я отвечал ударом.
Все было просто. Мастер Иегуда был человек достаточно умный и позволил мне вести себя так, как я вел, и я не собираюсь обвинять его в потворстве и сваливать на него вину за свою глупость. Я не помнил себя от ярости и бушевал вовсю, когда вдруг в голову пришла идиотская, самая что ни на есть бредовая мысль. Конечно, в ту минуту она мне показалась блестящей, но это лишь оттого, что я не осмеливался посмотреть в лицо фактам, а когда начинаешь отрицать очевидное, то самым естественным образом напрашиваешься на неприятности. Мне отчаянно хотелось доказать мастеру, что он ошибается, что все его вычитанные теории стоят не больше, чем выдохшаяся газировка. Потому, спасая карьеру, я решил там же, не сходя с места, в палате филадельфийской больницы, третьего ноября 1929 года, немедленно все доказать. Я перестал молотить о стену, повернулся к мастеру, раскинул руки в стороны и поднялся.
— Вот! — крикнул я ему. — Смотрите! Ну, и что теперь скажете?
Мастер смотрел на меня печальным, темным изучающим взглядом.
— Скажу, что в последний раз вижу Чудо-мальчика Уолта, — сказал он. — Скажу, что вижу человека из прошлого. Человека, который очень скоро пожалеет о том, что сейчас делает.
— Но я тот же самый, что был! — заорал я в ответ. — Это же самое главное, черт вас подери.
Мастер бросил взгляд на свои часы.
— Десять секунд, — сказал он. — По три минуты за каждую секунду. Гарантирую.
Я решил, что цели своей я добился, и, чтобы не рисковать, на всякий случай опустился вниз. Приступ начался, как и пообещал мой мастер, мгновенно. В ту же самую секунду, едва только ноги коснулись пола, в голове будто что-то разорвалось, она будто раскололась надвое, в глазах потемнело и вспыхнули звезды. От глубокого спазма меня вырвало, блевотина ударила фонтаном, изгадив стену, от которой я был в шести футах. В мозг вонзились пружинные ножички и принялись, подбираясь к центру, сверлить в нем дырки. Я сотрясся, я взвыл, рухнул на пол, но на этот раз мне не повезло: сознание осталось при мне. Я трепыхался на полу, будто камбала с крючком в глазу, просил помощи и умолял мастера позвать врачей, но мастер лишь покачал головой и отказался.
— Пройдет, — сказал он. — Меньше чем через час будешь как новенький.
Не сказав мне ни слова утешения, мастер спокойно поднялся, навел в комнате порядок и начал укладывать вещи.
