И все-таки — милые, обходительные, понимающие люди в этом комитете! Такие же, как и те, с кем познакомил Травкина главный конструктор комплекса дальнего обнаружения. Никто из них не спрашивал Травкина, зачем его таскают в КПК. Все просты, отзывчивы. Все, наверное, побывали в этом чистилище, все прошли через тяжкие испытания духа и плоти. Или так выстроили свою жизнь, что надобность в комитете отпала. Они либо донесли на себя в точно рассчитанный момент, либо родились уже как бы донесенными. И — живут, здравствуют, руководят. Заложники по согласию и убеждению.
И как-то, на третьей неделе столичной жизни, вошло в Травкина сомнение: а надо ли ему упорствовать? Времени уже нет на беседы с Василием Васильевичем. И дело страдает. Дни летят, а с машиной наведения все та же пугающая неясность. Лыков на все телефонные вопросы отвечает нагло: государственная комиссия довольна — так что вам еще надо?.. Дубликат машины делается, спору нет, но когда он будет? Его еще надо установить в машинном зале, настроить и согласовать. Сам Лыков от встреч уклоняется, в бюро пропусков его НИИ дана команда — Травкина не пускать! (Вадим Алексеевич униженно караулил директора у проходной. Лыков показался, мазнул по Травкину взглядом, полным презрения, потом смягчился, приглашающе кивнул на «Волгу», язвительно предложил: «Мне — в Центр... Подвезти?..» Знает, конечно, куда таскают главного конструктора.)
Монтажники скоро понадобятся, а их, монтажников, нет. Когда-то обещал откомандировать их покойный Федор Федорович, царство ему небесное, но про обещание слыхом не слыхивал его преемник.
Надо сдаваться. Родин настаивает, и Воронцов его поддерживает: сдаваться, пойти на какой-либо компромисс, заключить с Василием Васильевичем сделку. От них оказией (через Каргина) пришло тревожное письмо, они написали то, от чего лопнули бы все самые защищенные каналы телефонной спецсвязи. Травкиным, сообщало письмо, занята организация серьезная, не шарашкина контора, кадровый состав ее подобран умело, среди инструкторов есть люди, прошедшие через лагеря и тюрьмы сталинских годов, и люди эти о т к а з а л и с ь помогать Травкину, он для них — как и для всех в КПК — чужой, он высокомерен, он «ставит себя выше партии». К счастью, среди тех в Москве, кого Родин называл хоботнорылыми, кистеперыми и скрытноусыми, нашлись и д в о я к о д ы ш а щ и е, они и передали Родину чрезвычайно тревожную информацию. В министерских недрах потихоньку вызревает решение, для Травкина смертельное, и решение в виде документа появится — тогда появится, когда «Долину» можно будет сдать без Травкина. От раздавленного клопа остается след на стене — от Травкина и того не будет, запаха даже. Особенно подл Василий Васильевич. Всего три года назад он выгнал осенью на российский шлях сотни тысяч голов скота, рапортовал о досрочном выполнении плана мясозаготовок, без ножа полегло столько скотины, что десятилетие пройдет, пока урон не восполнится, ибо весной он же распорядился отправить на убой весь молодняк, — понятно теперь, почему поручают ему самую грязную работу, и Василию Васильевичу поручено: набросить на голову Травкина мешок и удушить его...
Единственный выход, по мысли Родина, заключался в следующем. Надо бросить собакам кость! И кость эта — Федотова. Поскольку Бабанова Мария Григорьевна — фигура уже мифическая, ее бумаженциям ныне — грош цена. И Василий Васильевич вполне удовлетворится признанием в интрижке. О Федотовой беспокоиться нечего, с нею — полный порядок. Во-первых, 24-й отдел зыкинского НИИ позорно проваливается с разработкой чрезвычайно важной темы, и Степан Никанорович, чтобы вывести инженеров из сонного оцепенения, прибег к испытанному методу: дал ход анонимке, обвинявшей одну даму в проституции. Следовательно, никакого «дела Федотовой» в НИИ уже не возникнет, Зыкин не дурак и на свой НИИ две «аморалки» не повесит. Во-вторых, с Федотовой обо всем уже договорено, и она согласна подтвердить все то, что подскажет ей он, Родин, лишь бы Травкину было хорошо, и через геенну огненную всех этих подлых профсоюзно-комсомольских сборищ пройдет и не дрогнет, и зла в душе на Травкина держать не станет.
Меморандум Родина подкреплялся припиской Воронцова. На американском аналоге «Долины», писал он, работа кипит вовсю, эта заокеанская сволочь со страха перешла на социалистический метод хозяйствования и списала убытки одной прогоревшей фирмы, лишь бы та вовремя поставила полупроводники.
Письмо это Травкин прочитал в монтажке. Оно ему очень не понравилось. (Ему недавно в проходной передали конвертик с деньгами и письмо от Федотовой: «Уважаемый Вадим Алексеевич! Я, моя мама, моя сестра — все мы сердечно благодарим Вас за хлопоты, связанные...») Зыкин, по слухам, особо подло и коварно расправляется с девчонкой, то есть ведет себя с типичным зыкинским благородством: выписывает Федотовой крупные премии, оказывает мужские знаки внимания, подтверждая тем самым истинность нелепейших измышлений.
«И через это надо пройти», — подумалось Вадиму Алексеевичу.
Донести на себя он решил в четверг. Раньше никак не получалось. Пришли срочные документы, Травкина ждут в министерстве, в том полуподвале, где он когда-то изучал «Долину».
Два полных рабочих дня сидел он в знакомой по весне комнате. Вчитывался, задумывался. Отвлекала женщина — та самая, что отплясывала некогда победы, превратившие ее в пленницу. Сейчас она не плясала. Но и неволя не тяготила ее. Что-то новое было в шагах ее, и Травкин затыкал уши, чтоб сосредоточиться, чтоб поскорее покончить с бумагами.
Счет своим московским дням Травкин потерял, календарем были дни спецрейсов, пятница и вторник, в эти дни кто-нибудь прилетал с 35-й, привозил схемы на подпись, новости, приветы и пожелания. К Василию Васильевичу Травкин пошел в четверг утром. Ко вторнику, высчитал он, все будет кончено: Василий Васильевич напишет справку и с миром отпустит его на полигон.
Было ясное солнечное московское утро. Травкин с Плющихи перешел на Арбат, позавтракал, пешком добрался до метро, постоял у афиши кинотеатра «Художественный» и вдруг увидел Василия Васильевича. Скотопогонных дел мастер наслаждался погодой, неторопливо поедая мороженое. Он стоял в тенечке, за колонной старого метро. Юркие глазки его шарили по толпе, красная бычья шея обнажена, пиджак повис на сгибе локтя.
Уже в предвидении того, что сейчас произойдет, приказывая себе ни в коем случае к Василию Васильевичу не подходить и с радостью осознавая, что все приказы уже — бессильны, Травкин встал рядом с ним, учтиво поздоровался, получил благодушный ответ, жадно закурил, с радостью чувствуя, как поднимается в нем ненависть к Василию Васильевичу — странное, горячее озлобляющее ощущение того, что тот, на кого направлено чувство, — гадина, тварь мерзкая, по неразумию и недосмотру людей присвоившая себе человеческое обличье. — Как здоровьице-то?
— Не жалуюсь... — ответил Василий Васильевич, метнув на Травкина недоверчивый взор. Что-то уловил в его голосе.
— Не пора ли на покой?
— На пенсию, что ли?.. Так собой не распоряжаемся. Скажут — уйдем.
— А вы себе скажите... И — туда. Где никаких изменений. Где ни чувств, ни движений.
— Это куда еще?
— В могилу. Чтоб все мы дышали.
Василий Васильевич преспокойно заглотнул последний кусочек брикета. Смял в руке липкие остатки. Хотел было мокрый комок швырнуть в урну поблизости, но передумал. Мутно глянул на Травкина, затем приподнял руку, разжал пальцы, комок упал рядом с ногой, и Василий Васильевич растер его подошвою. «Жду у себя», — произнес он и вошел в метро.
Травкину было немножко стыдно за себя, потому что он открыл в себе способность ненавидеть человека, вовсе не достойного столь глубокого и цельного чувства. Мелкий хам, ничего и никого, кроме скота, в жизни не видевший. Просто не подготовленный к тому роду занятий, на который его обрекли начальники. Образования никакого, вернее — образование отрицательное, учился в высшей партшколе.
Но — еще один рубеж перейден, и за ним свобода, вновь свобода.
Вадим Алексеевич позвонил в монтажку: завтра он улетает на полигон и в Москве будет только после сдачи «Долины».
Ему тоже сообщили новости: на 35-й восстановлен порядок, при музыке и торжественных речах открыта Доска почета, лучшим инженером «Долины» признан Казинец.
В коридоре того полуподвала, где хоронился за дверью Травкин, раздавались дерзкие, трусливые, мельтешащие и державные шаги женщины, жившей уже в новых страстях. Внутри женщины произошло великое событие, она понесла в себе вмещенную в нее мужчиной чужую жизнь. Порой она не ощущала в себе никакой тяжести, летала, как и прежде, по коридору, и брызги ее шагов окатывали паркет, оплескивали стены. Но она знала: в ней — нечто, как принадлежащее ей, так и помимо нее существующее, и, разбежавшись, как в танце, она внезапно останавливалась, вспоминая о жизни, зябнувшей в ней, и продолжала движение неуверенными шагами, полная злости к себе и уважения к жизни, которая была и ее жизнью и даже жизнью того, кто по утрам звонил ей. Иногда она, уверяя себя в мнительности, лихо отплясывала, радуясь свободе, будто растаптывая что-то, иногда какие-то странности в организме настораживали ее, она становилась пугливой. Жизнь, которая была неизвестно чьей жизнью, была еще в форме папоротников, если не студенистых образований, но уже вскоре она признала разум в ней, и вместе со страхом пришла радость избавления от одиночества и радость оттого, что и маленький человечек, когда появится, одиноким не будет, два человека, отец и мать, введут его в большой мир людей... И однажды послышались в коридоре шажочки ребенка, ребеночий бег, годовалый мальчишечка вырвался из плена эволюционной традиции, оторвал от земли руки, встал на ноги и, в ногах чувствуя только пятки, пробежал от стены к стене и, коснувшись стены, издал победный клич; слезы, в клич вкрапленные, означали и первое поражение, разбитый до синяка лоб, исцарапанные ладошки вызывали гневную обиду на отца, который не подхватил его, не понес, а наслаждался, стоя в стороне, преодолением времени и пространства...
