— Он куда-то на джипе уехал, сказал, для окрестных школ что-то повез. Глобусы, тетрадки, карандаши, плакаты с алфавитом. До сих пор не вернулся.
— Для школы… Хорошо… — Негр выглядел потерянным. — Собирайтесь, надо уходить.
— Ты чего? Куда уходить? — изумился Эльф.
— Все… Похоже, нас сдали…
Сын президента сел на краешек стула, невидящими глазами посмотрел в стену перед собой.
— Да собирайтесь же вы! — произнес он сдавленным голосом. — Нет у нас времени!
— Йон, объясни, в чем дело. На тебе лица нет. Что с тобой? Бледный, перепуганный, как щенок. Рассказывай, — попросила Белка, которой и самой вдруг стало не по себе.
— Хорошо, я буду рассказывать, только вы собирайтесь при этом. Последнее время у наших границ всякая шваль стала собираться. Соседям не нравилось возвращение моего отца. Они на американские деньги навербовали разного сброда, вооружили. Готовят переворот.
— Будем отбиваться. Чего тут страшного?
— Сейчас объясню. Отец, когда узнал об этом, решил сам обратиться к Америке за помощью. Он согласился даже на изменение политического строя страны. Американцы поставили условием, чтобы вся жизнь страны контролировалась их представителями. Негласно, конечно. Но это еще не все. Скоро будет отдан или уже отдан приказ о вашем аресте. Вы слишком опасны для отца.
— Сволочь, — выругалась Белка. — Почему он пошел на это? Настолько испугался, что скинут?
— Отец слишком долго ждал своего прихода к власти, чтобы рисковать потерять ее. Он согласен на все, лишь бы остаться президентом. Пусть формальным, пусть ширмой, но президентом. Власть для него уже как наркотик. Он труп.
— Нас продали. Выходит, все было зря? — сказал Эльф.
— Я не потерплю, чтобы янки топтали мою землю, — твердо заявил Йон. — Надо уходить в партизаны. Сместить отца мы сейчас не сможем. Значит, надо уходить в леса. Я уже переговорил с людьми. Некоторые верят мне и пойдут за мной.
Эльф вздохнул:
— А ведь говорили хиппи: “Не доверяйте никому старше тридцати”… — Он ковырнул ногтем обои на стене. Со злостью дернул торчащий кончик и неожиданно легко отодрал огромный кусок бледной бумаги. Обнажился серый бетон. — Недолго мир протянул. А, Белка?
Та мрачно кивнула.
— Вот и кончились свобода, и равенство, и братство. Быстро и аккуратно… Мы снова вне закона, снова никто… — подвел черту Эльф.
Белка, не желая слушать жалобы, резко оборвала его, обратившись к Йону:
— Много народу согласится идти в леса?
— Человек двадцать.
— Негусто.
Белка подошла к окну, беспокойно выглянула. Они жили на втором этаже здания, где раньше располагался офис какой-то небольшой компании. Сверху была видна пустынная, залитая мягким вечерним светом дорога, петляющая меж убогих, тесно прижавшихся друг к другу лачужек.
— Как же Сатира предупредить? — спросил Эльф в растерянности.
— Никак ты его не предупредишь. Мобильники тут не действуют, да у нас их и нет. А куда Сатир собирался ехать, мы не знаем, — ответила Белка.
Эльф взял оторванный кусок обоев и крупными буквами написал:
“Сатир, Руги — предатель. Мы ушли в леса”. Скотчем наклеил плакат на окно в надежде, что Сатир увидит его раньше, чем сработает президентская служба безопасности.
— Пора, — сказал Йон.
Белка взяла свой пистолет, сунула за пояс.
— Знаете, ребята, вы идите, а я, пожалуй, Сатира подожду.
— Ты что, Серафима? — остановился от неожиданности Эльф.
— Да, да. Я останусь. Он, наверное, скоро подъедет. Плаката, конечно, не заметит, темно уже. Я ему все объясню, а если тут устроят засаду, то постараюсь перехватить где-нибудь на подъезде.
— Где ты его перехватишь? Сюда с четырех сторон подъехать можно, это же перекресток, — повел рукой Йон.
— Значит, затаюсь вон в том заброшенном доме и помогу отбиться. Они же не ожидают, что нас окажется двое.
Лицо ее окаменело, сквозь смуглую кожу проступили упрямые азиатские скулы. Она вытащила пистолет, спокойным, уверенным движением проверила магазин, щелкнула предохранителем. Эльф понял, что Белка ни за что не бросит Сатира. Йон умоляюще посмотрел на нее:
— Это же самоубийство…
Серафима неожиданно просветлела.
— Знаете, у японцев высшим проявлением любви является именно совместное самоубийство влюбленных. Но я тебя уверяю, что я остаюсь единственно для того, чтобы постараться вырваться отсюда. Я думаю,
если мы будем действовать решительно, то это реально.
— Это глупо! — возразил Йон. — И сама пропадешь, и Сатиру не
поможешь.
Белка недовольно передернула плечами:
— Ну, знаешь, нечего меня учить… Не ребенок, знаю, что делаю.
— Я тоже остаюсь, — заявил Эльф.
— А вот это уж дудки! — твердо сказала Серафима. — Если мы разделимся, у нас будет куда больше шансов вырваться, чем всем вместе.
— “Дудки”, — негромко повторил за ней Эльф. — Нелепое слово.
Я остаюсь.
— Эльф, ты должен уходить. Может, у тебя получится добраться
до Москвы, а там нас Тимофей ждет. Мы нужны ему. Хоть кто-то должен добраться и позаботиться о нем.
— То есть ты мне предлагаешь бросить вас?
— Не бросить, — нервно и устало повторила Белка, — разделиться.
Серафима устроилась на втором этаже заброшенного блочного дома с наполовину провалившейся крышей, стоящего напротив их бывшего жилища. Пол ее нового пристанища был засыпан обломками бетона и старым, полуистлевшим мусором, в котором тихо шуршали какие-то насекомые и охотящиеся на них юркие, словно иглы в умелых руках, ящерки. Белка встала возле окна без рам и стекол и, опершись плечом о стену, стала наблюдать за окрестностями. Город засыпал. Стихал его монотонный шум, замолкал детский смех, крики домохозяек, редкие сигналы машин. Солнце погружалось в темные облака, похожие на распаханное поле. Теплый ветер влетал через окно, шевелил Белкины волосы, шептал что-то беззаботное, тревожил запахами. Серафима вдохнула полной грудью.
“Домой хочется, в Россию, — с тоской подумала она. — Морозом подышать, снегу поесть…”
Неподалеку послышался шум мотора, Белка замерла, но машина, сверкнув красными огнями габаритов, исчезла за поворотом.
К их дому подъехали два джипа с десятью автоматчиками. Пятеро солдат рассредоточились вдоль стен, остальные медленно открыли входную дверь и, осторожно поводя стволами, исчезли за ней. Вскоре из окна высунулась голова в военной фуражке, скомандовала что-то оставшимся на улице, и те тоже скрылись в доме.
“Вот и западня для Сатира готова”, — отметила Серафима.
Она впустую прождала всю ночь. Вздрагивала от шума движущихся машин, с надеждой всматривалась во тьму. Когда где-то далеко за городом завязалась короткая перестрелка, она едва смогла удержаться и не броситься туда. Неопределенность душила и издевалась, как самый изощренный палач. Время шло медленно и мучительно больно, словно кто-то выдергивал из живота по одному мышечные волокна. Ей хотелось выть, колотить кулаками стены, швыряться бетонными обломками. Она вцепилась в рукав куртки зубами и, с трудом дыша от рвущегося наружу стона, продолжала не отрываясь смотреть на дорогу.
Рассвет залил крыши прозрачной розовой прохладой, проснулись и засновали по улицам люди. Взошло солнце, окатило Серафиму зноем сквозь разрушенную крышу. Белка отошла вглубь комнаты, чтобы ее присутствие было не так заметно, сняла куртку с разодранным рукавом.
“Ну почему я не поехала с ним?” — в сотый раз спрашивала она себя.
Она села в углу, спрятала лицо в коленях и вдруг услышала, как кто-то говорит тонким детским голоском:
— У! У-у! Руси!
Белка подняла голову и увидела, что из люка, ведущего с первого этажа, на нее глядит, весело сверкая белками, пара карих, как у нее, глаз.
— Руси, руси! — весело повторил малыш, приподнимаясь. — У!
Серафима попыталась улыбнуться, но улыбка вышла какая-то неловкая и натужная, словно бы извиняющаяся за что-то. Белка привычно сунула руку в карман, достала кусочек сахара, протянула негритенку. Тот с птичьей ловкостью схватил его, подбежал к люку и что-то радостно заголосил вниз. Через секунду второй этаж наполнился маленькими, щуплыми, похожими на головастиков детьми. Они обнимали Белку, тыкались лбами в живот и верещали, верещали, верещали…
