— С добрым утром! — сказала она.
— С добрым утром! Ты хорошо спала?
— Чудесно! Мне снились такие сны!.. Удивительные…
Что может быть на свете скучнее, чем слушать женщин, когда они начинают рассказывать свои сны и переливают из пустого в порожнее? Я хотел избежать этого и сказал:
— Да? Сейчас уже поздно.
— Мне надо встать? — спросила Мелани.
— Можешь лежать, сколько тебе угодно.
Она оперлась на локоть.
— Послушай, — сказала она. — Ты должен мне объяснить, как ты хочешь, чтобы у нас все было заведено. Поверь, я уж постараюсь, чтобы ты был доволен!
— Лишь бы ты была довольна! — ответил я.
Когда я оделся и хотел выйти из комнаты, она окликнула меня.
— Да? — спросил я, останавливаясь в дверях.
— Пожалуйста, подойди ко мне!
Я подошел к ее кровати.
— Спасибо тебе, что этой ночью ты был так деликатен, — сказала она и опять покраснела.
Я поцеловал ее в лоб, как уже часто делал, и поспешно вышел. «На сей раз сошло, — подумал я, закрывая дверь. — Но как будет дальше?»
Внизу, как всегда, меня ожидал завтрак. Рядом с чашкой лежала утренняя газета. Грация, горничная-итальянка, налила мне кофе. Сегодня мне особенно понравились ее округлые руки и полная грудь, и я несколько раз легко провел рукой по ее телу. Я делал это часто, но сегодня мне казалось, что после такой брачной ночи я имею право на капельку любви по своему вкусу.
— А ты красивая! — сказал я.
Она плохо говорила по-немецки, я же и сегодня не знаю почти ни слова по-итальянски.
— Si? — отозвалась она, блеснув белоснежными зубами. — Да? Нравится?
— Да, ты мне нравишься!
Я обнял ее за талию. Она, смеясь, наполнила мою чашку, придвинув масло и мед. Потом ловко высвободилась из моих рук, а я отметил, что, несмотря на молодость, она опытна в обращении с мужчинами. Остановившись в дверях, она еще раз задорно мне улыбнулась.
«Ах ты, маленькая вертушка, — подумал я, в отличном настроении разворачивая газету. — Между нами кое-что наклевывается!»
К свадьбе тесть подарил мне верховую лошадь. Когда позволяла погода, я утром катался часок по лесам. Даже теперь я неохотно отказываюсь от этого удовольствия и, если почему-либо не могу доставить его себе, чувствую весь день огорчение.
Позавтракав, я надел высокие сапоги и прошел через двор в конюшню. При каждом шаге тихонько звенели шпоры и подпрыгивал кончик хлыста, который я нес иод мышкой. Наш садовник, одновременно выполнявший обязанности конюха, уже оседлал жеребца. Заметив меня, садовник вывел его из стойла.
— Здравствуйте, Гебейзен! — дружелюбно сказал я. — Хороший будет денек! Как поживаем?
Он страдал подагрой; когда я спрашивал о его здоровье, он отвечал с трогательным простодушием. Я часто полчасика беседовал с ним о том о сем, разыгрывал из себя простецкого малого и подзадоривал его болтать со мной без стеснения, как с равным. Мне всегда очень нравилось, когда важные господа поддерживали со своими шоферами или садовниками дружеские отношения и потом пересказывали в кругу своих знакомых, словно анекдоты, короткие истории, повторяли меткие словечки этих славных людей. Таким способом приобретаешь репутацию общительного человека, а между тем эти веселые истории особенно ярко показывают непреодолимую пропасть, разделяющую оба мира. Так же поступал я и на военной службе, и офицеры нередко дивились тому, как позволял себе разговаривать со мной мой денщик.
Когда я выезжал со двора на улицу, как раз шли на фабрику работницы. Все желали мне «доброго утра» и далеко обходили гарцевавшую лошадь. Я сидел в седле прямо, небрежно кланялся во все стороны, похлопывал вороного по шее и был прекрасно настроен.
Я всегда старался рассчитать время так, чтобы выехать из ворот, когда к фабрике сплошным потоком шли мои люди. Тогда я с особой гордостью вспоминал свое убогое детство, отца, который до ночи чинил башмаки, и мать, приносившую ему в сырую мастерскую чай, чтобы он мог согреться. «Как все изменилось! — думал я. — Кто бы поверил, что ты когда-нибудь будешь выезжать на вороном коне из ворот собственной фабрики и милостивыми кивками отвечать на приветствия твоих рабочих!»
Десятилетия бился и боролся я за успех! Жизнь принесла мне за это время мало хорошего и много тяжелого. Теперь все стало иным. Женившись на Мелани, я получил как подарок все то, за что прежде так отчаянно сражался.
Гассер все больше и больше доверял мне руководство предприятием. Иногда он целыми днями не показывался на фабрике. «Ты знаешь все не хуже меня, и у тебя много нерастраченных сил, — говорил он. — А я стар, я устал и хочу отдохнуть денек-другой, прежде чем настанет мой час».
Мне это было по душе! Я любил быть сам себе господином и распоряжаться по-своему. Правда, я и теперь не принимал важных решений единолично и всегда советовался с тестем: я ценил его деловой и ясный ум. Тем не менее вскоре даже последний подручный мальчишка знал, что на фабрике повеял новый и довольно холодный ветер.
Прежде всего я уволил нескольких пожилых служащих и рабочих, которые уже ни на что не годились и которых Гассер по доброте душевной еще кормил. Это побудило прочих работать прилежнее. Тем временем кризис охватывал все новые области и властно принуждал меня к экономии. Я уже раньше с цифрами в руках доказал Гaccepy, что наличные заказы могут быть выполнены при половинном персонале. И предложил ему сильно сократить численность рабочих. Но об этом Гассер не хотел и слышать. «Такая мера вызвала бы большое недовольство», — говорил он и выбрал дорогостоящий путь: сократил рабочую неделю до четырех дней, гарантировав почасовую оплату. В этих условиях даже о скромной прибыли едва ли приходилось говорить.
Однако, пользуясь значительной свободой, предоставленной мне Гассером, я взял себе за правило увольнять каждую неделю по шесть рабочих, чтобы довести, таким образом, численность персонала до уровня, безусловно необходимого для выполнения заказов. Осуществляя это решение, я проявлял железную волю, и ничто не могло меня поколебать — ни слезы женщин и детей, ни скрытые угрозы профсоюза. Каждый знал, что при малейшей небрежности он получит в конце недели увольнительный листок, и это так подхлестывало людей, что никто не решался даже поднять глаза, когда я проходил по цеху.
В особенности я, конечно, отмечал тех, кто в разговорах с товарищами плохо отзывался обо мне и моих методах управления. Чтобы знать всегда, кто эти люди, я выбрал нескольких надежных мужчин и женщин, сообщавших, что обо мне говорят.
Кое-кто из уволенных побежал искать защиты у Гассера. Он действительно призвал меня к ответу, но я заявил ему без обиняков, что морали и благочестивым словам место в церкви или в воскресной школе, а в делах силу имеет лишь один закон: давить или быть раздавленным!
Вероятно, он внутренне был согласен с моими действиями, но сам не решался взять в руки железную метлу. Когда я изложил ему свою точку зрения, он добродушно рассмеялся и сказал:
— Ну что ж, работать с этими людьми придется тебе, а не мне!
— Поверь, — возразил я, — они теперь гораздо вежливее и благодарнее, чем раньше.
Если тестя легко удалось убедить в правильности моих распоряжений, то труднее было успокоить Мелани, которая уши мне прожужжала разговорами о милосердии и справедливости. Сначала я пытался терпеливо объяснять ей свои соображения, но это ни к чему не привело. Тогда я, прибегнув к методу ее отца, прикрикнул на нее:
— Оставь же наконец меня в покое со своей болтовней! Что ты понимаешь в делах? Вышивай и веди хозяйство, остальное будь любезна предоставить мне!
В первый раз я говорил с ней в таком тоне, и результат был ошеломляющий. Еще пока я кричал, она вся сжалась в комок и от страха не смела даже моргать. Когда я замолчал, она, тяжело дыша, постояла немного, открыв рот, потом пробормотала:
— Да, извини, пожалуйста! — и выбежала из комнаты.
Удивительный она была человек: обыкновенный, спокойный тон не действовал на нее; она всегда находила, что возразить. Когда же на нее орали, она утихомиривалась и уползала в свою раковину, как улитка, если коснуться ее щупальцев. После этого взрыва она целыми днями не решалась прямо смотреть на меня, смущалась и проявляла беспокойство, когда я входил в комнату. Я уверен, что в недрах ее раболепной натуры жила потребность в хлысте. И когда я это понял, моя жизнь стала намного приятней.
Такой грубостью мне прежде всего удалось придать нашим супружеским отношениям достойную и приемлемую форму. Вначале я сказал себе, что с ней лучше всего будет обходиться как с товарищем и делать вид, словно о других отношениях между нами не может быть и речи. Первые два-три месяца она вела себя сдержанно. Но конечно, я замечал, что моя холодность и умение владеть собой удивляли и в то же время разочаровывали ее: ведь до свадьбы я так часто признавался ей, что она значит для меня больше, чем Бетти.
