Трепетные блики мелькали в темных ручьях, свет луны заливал равнину и невысокие голые холмы. Вместе с мягким, непрерывным рокотом мотора в машину порой врывались и другие звуки, приглушенные расстоянием, которые тотчас гасли, отброшенные назад, — лай собак, шум ветра в роще, колокольчик, эхо голосов в полутемной придорожной гостинице. Едва шевеля губами, ЭФраин пел, стараясь побо роть сон. Они уже миновали горы. Его темные узловатые пальцы отбивали на руле такт фанданго.
Через полчаса покажутся огни Мадрида. Он хорошо знал Эти места. Протянув руку к щитку, ЗФраин посмотрел на часы: без двадцати пять. Они приедут в Мадрид на рассвете и до четверга останутся на месте — целых два дня. Был вторник. И только в четверг начнется очередная коррида. Значит, среда свободная, да и в четверг коррида будет в самом Мадриде. Он радовался за Мануэля, который лежал сейчас на Заднем сиденье. Провести день в постели — вот что нужно парню. А ему, ЭФраину, все равно — работать днем больше или днем меньше. Уже все или почти все было ему безразлично. Он должен был только вести машину, ночью ли, днем ли, покупать билеты на самолет, беспокоиться о всяких мелочах в отеле, дежурить у загона для быков, отвечать по телефону, а там, на арене, бегать за барьером, подавая все, что понадобится. Двенадцать лет был он подручным и из них третий год работал с Мануэлем Кантеро. Двадцать шесть лет назад его имя можно было увидеть даже на афишах, извещавших о новильядах с лошадьми, развешаны они были повсюду — в тавернах Альмагро, Кастильеха де ла Куэсты, Мериды, Санта Крус де Моделы. Эфраин предпочитал не вспоминать об этом. Теперь ему все было безразлично. Много ночей провел он за рулем, прислушиваясь к неясному шуму полей, в вечном страхе перед аварией. Иногда рядом с ним сидел дон Рафаэль, но на заднем сиденье всегда спал Мануэль, прикрытый простыней. Днем его машина прокладывала себе дорогу среди толпы, направлявшейся, так же как и они, на площадь; они обгоняли похожих друг на друга, одинаково одетых людей, подъезжали к загону для лошадей и видели неизменно стоящего у входа туда дона Рафаэля. И именно там, в этих загонах, он встречал старых друзей.
— А ты молодцом, Эфраин.
Всюду у него были друзья. В Эль Руэрто — Мантека, в Бильбао — Пабло Лопес и Малагеньо, в Ла Корунье — Эль Луити, в Вальядолиде — Рикардо Антунес, совсем уже старый, в Барселоне — Маэра и Сальвадор Сакристан, в Линаресе — Сантибаньес, Баск, который был боксером, а потом два сезона — тореро, пока какой‑то бык не покалечил ему ногу, в Уэльве — Исидор Флорес.
— А ты молодцом, Эфраин.
Да еще те, с кем он встречался зимой в Мадриде, когда ничего не делал, лишь раз в три — четыре дня навещал дона
Рафаэля и Мануэля, чтобы справиться, нет ли новостей об их поездке в Америку, да слонялся из угла в угол по своей холостяцкой комнатушке в пансионате, играл на бильярде, ходил по тавернам, собирая слухи о тореро, или распивал с друзьями бутылочку — другую за партией в домино. Изредка приходилось выезжать на пробные бои или на какой‑нибудь зимний праздник.
— А ты молодцом, ЭФраин.
И никто не спрашивал его, не устает ли он. Его всегда видели веселым, в компании Харильи, хромого цыгана — танцовщика. В одну из последних встреч Харилья рассказал ему о фильме, в котором рыбак — малаец сражается под водой с гигантским осьминогом.
— Сначала он нырял за губками, а потом, из жадности, полез за жемчугом, но воздуха уже не хватало, он начал пускать пузыри да еще попал в какую‑то пещеру, там на него и навалился этот спрут.
Но это было зимой, а сейчас, в разгаре сезона, нужно было ни в чем не промахнуться и, не слушая дона Рафаэля, постараться хоть чем‑нибудь помочь Мануэлю, хотя это и не входило в его обязанности. Парнишке и так туго пришлось — сплошное невезение, и к тому же устал Мануэль. Всегда он возит его в машине. То молчаливого, в костюме тореро, зажатого между пышно одетыми помощниками; то разбитого усталостью, спящего, как сейчас, на заднем сиденье перед очередной корридой; и всегда он под наблюдением дона Рафаэля, который поставил его на ноги и сделал богатым, но при этом подчинил себе и выжимает из него все, что можно; он ведет переговоры и ловчит, а Мануэль платит ему за это кровью и здоровьем. Сто коррид за четыре месяца — это слишком для такого хрупкого и слабого паренька, спящего сейчас беспокойным, тяжелым сном на заднем сиденье машины, а в каком‑нибудь шикарном отеле Бильбао — «Карлтоне» или «Гран Вия» — толстый дон Рафаэль тоже, наверно, спит или заканчивает проведенный на свежем воздухе вечер чашечкой кофе и гаванской сигарой. Дон Рафаэль вылетит в Мадрид утренним самолетом, а утро уже начиналось. Он остался в Бильбао по делам и, возможно, договорится об одном — двух выступлениях для Мануэля во время ярмарки, хотя в Витории не все было удачно. Дон Рафаэль знал свое дело. ЭФраин признавал это, как и то, что все они существовали благодаря ему, хотя себя дон Рафаэль не обижал.
Слева от дороги, на горизонте, медленно разгоралась свет лая полоса. Мануэль заворочался, потом Эфраин услышал, как он потянулся. Темное и сухое лицо земли покрыла роса.
— Ну как, поспал?
— Немного. Долго еще ехать?
— Нет, полчаса. Как ты себя чувствуешь?
— Плохо.
— Ну, вчерашний удар — пустяки.
Эфраин не знал, какого тона ему держаться, он вообще не понимал, как это щуплое тело могло вынести столько ударов. Он ожидал услышать обычное «Не понимаю, как это случилось!», «Зря я подошел к нему слева» или «А ведь был такой смирный бык». Но пауза затянулась, и потом Мануэль сказал, пи к кому не обращаясь:
— Я уже не тот.
Эфраин старался подбодрить его:
— Может быть, ты еще поспишь, мальчик, сон тебе нужнее всего. А если будешь киснуть, я опрокину тебя в какую-нибудь луягу или канаву, чтобы ты образумился.
Эфраин знал, что даже звук его голоса способен рассмешить Мануэля. Что бы он ни говорил, пусть вещи самые рискованные, он умел облечь их в такую форму, что никогда никого не задевал. Поэтому и с Мануэлем он позволял себе разговаривать подобным образом.
— И не вздумай заявить, что тебе неудобно, — продолжал он. — Ты поместишься и в наперстке. Или, может, нервы расшатались?
Мануэль не отвечал. В полутьме машины Эфраин увидел, что он сидит в своей полосатой пижаме на сбившихся простынях, опустив голову на грудь.
— Ты бы привел себя в порядок, скоро приедем. А уж в Мадриде выспишься.
Где‑то совсем близко прокричал козодой.
— Можег быть, у тебя болит голова?
Мануэль опять не ответил. Вдалеке, на черно — синем небе, у самого горизонта, словно сквозь туман замерцало созвездие, которое то исчезало, то появлялось вновь за поворотом дороги.
— Смотри, Мадрид, — объявил Эфраин и почувствовал, как Мануэль положил руку ему на плечо.
— Ты влюблялся когда‑нибудь, Эфраин?
— Я? Тысячу раз. Это очень приятно, хотя и страдаешь. Почему тебя это интересует? Влюбился в сеньориту из Севильи?
— Думаешь, у меня что‑нибудь получится? — спросил Мануэль. — Мне бы хотелось не выступать месяц или два. Я совсем разбит.
— Смотри. А дон Рафаэль?
— Я верю, что она меня любит, понимаешь?
ЭФраин воспользовался моментом.
— Так возьми себя в руки и начни хотя бы ради нее опять отрезать у быков уши. Другого выхода нет. Я узнал, кто она.
— Ты сильно влюблялся, ЭФра? Она очень хорошая и так много знает. К тому же отлично воспитана.
— Отрежь для нее ухо в четверг, это все, что тебе надо сделать.
— Не знаю, смогу ли. Я совсем разбит.
— Возьми себя в руки. Почему ты так говоришь?
— Я удивляюсь, как это бык до сих пор не убил меня.
Эфраин нахмурился. В горле у него стоял комок.
— Потому что ты тореро, — ответил он, — Это единственное, что я могу сказать. Я знаю тебя с пятнадцати лет. Потому что ты тореро, даже если бык тебя тащит по песку. Вот почему.
— Да будет тебе.
— Я это сделаю.
Ее голос звучал негромко, но твердо.
— Я это сделаю.
Высокий мужчина был растерян, однако держал себя в руках и пытался овладеть положением. Сначала емуг казалось, что он справится с ней очень скоро. Но уже через пять минут он понял, что ошибся. И теперь старался лишь уладить все по возможности, а дальше будет видно. Он снова посмотрел на сидящую перед ним девушку. На другом краю дивана, положив подбородок на правую руку, печально и неуверенно улыбался худенький юноша в сером костюме. Время от времени он трогал свои густые усики, медленно поднимал глаза и смотрел на сидящую рядом с ним девушку влюбленным и в то же время боязливым взглядом.
— Я хочу сделать это и сделаю.
Тут она заплакала еще сильнее. С самого начала она не переставала плакать, и мужчина, убеждая ее, тщательно взвешивал каждое слово, однако его медленная речь плохо скрывала неуверенность.
