Сдохла. Индюшка сдохла, причем без всякой его помощи.
Глава первая
Вот и елка зажглась
Перед Рождеством Санаторий преобразился. Холлы украсились хвойными ветками и венками из остролиста, в вестибюле обосновалась двадцатифутовая елка, повсюду посверкивала фольга, игрушки, пестрели хлопушки. Доктор Келлог считал, что все праздники – от Дня Сурка до Дня Независимости – нужно использовать с максимальной пользой, то есть мобилизовать пациентов на борьбу за здоровый образ жизни. В Рождество же Шеф и вовсе творил чудеса. Персонал с утра до вечера хлопотал, организуя катания на санях, хоровое пение, состязания с призами и все такое прочее. Доктор всегда говорил, что, если пациента занимать делом, ему не взбредет на ум какая-нибудь глупость.
Медсестры ходили особенным, пружинистым шагом, врачи и носильщики насвистывали веселые песенки, так что даже самые мрачные из пациентов понемногу оттаивали. Все это входило в курс бэттл-крикской терапии.
Однако на сей раз Джону Харви Келлогу было не до веселья – несмотря на всю эту праздничную суету и на предстоящую раздачу пациентам плодов из буколической корзины (для этого Шеф наряжался в свой любимый костюм Деда Мороза).
Дела обстояли просто ужасно. Доктор ощущал себя падающим в пропасть. Депрессия была такой глубокой, что впору самому себе прописывать физиологический образ жизни и лечение от неврастении. В том-то и заключался парадокс – доктор и так уже жил совершенно физиологически. Беда была в том, что это не помогало. Может быть, он просто устал.
Он тихо сидел у себя в кабинете, черпая ложечкой йогурт и просматривая записи для нынешнего вечера вопросов и ответов. В чем же причина депрессии? Должно быть, в Джордже – он стал последней каплей в чаше терпения, и без того переполненной посягательствами всевозможных махинаторов, имитаторов, узурпаторов и прочих мошенников, покушавшихся не только на плоды величественных трудов Келлога, но и на само это славное имя. Доктор чувствовал себя стареющим грозным королем, которого со всех сторон осаждают взбунтовавшиеся подданные, или же Лаокооном, сражающимся со змеями – отдерет от себя одну, а его уже оплетает новое кольцо. Но почему они не угомонятся, не оставят его в покое?
С самого начала враги пытались разорить Келлога, обокрасть, нажиться на том, что принадлежало только ему. Стоило изобрести карамельно-зерновой кофе, как Чарли Пост немедленно своровал рецепт, заработал кучу денег с помощью наглой рекламы, скупил половину города, включая утреннюю газету, и превратил жизнь доктора в сущий ад.
Потом Келлог изобрел кукурузные хлопья, и тут уж целая орда алчных негодяев хлынула в Бэттл-Крик. Чего они только не делали – и подкупали служащих Келлога, и понаоткрывали конкурирующих компаний чуть ли не в каждой городской лачуге. А хуже всех поступил родной брат, Уилл Келлог. Рана не зарубцевалась до сих пор. Теперь, по прошествии времени, бездна, разделяющая братьев, стала глубже Великого Каньона, шире Тихого океана и все продолжала разрастаться. А ведь он доверял этому человеку, свято верил ему, ведь они – одна плоть и кровь. Век живи – век учись. Так-то оно так, но сердце все равно болело.
Келлог вытащил младшего брата буквально из грязи. Сделал его своим бухгалтером, собирателем пожертвований, главным помощником и управляющим Санатория, но Уиллу все было мало. О, неблагодарный! Он хотел сравняться с Чарли Постом, продавая изобретенные доктором кукурузные хлопья «Санитас», будто это шарлатанское снадобье. Но для Джона Харви Келлога куда важнее был престиж великого медика, чем сомнительная слава торговца. Ему понадобилось тридцать лет, чтобы развязаться со всевозможными проповедниками, нудистами, антививисекционистами и прочими шутами гороховыми. Так неужто он по своей воле отказался бы от всего достигнутого?
И тогда он решил предоставить брату патент, дабы тот мог основать независимую компанию под названием «Кукурузные хлопья Бэттл-Крик» (правда, Уилл сразу же, с самого начала, переименовал ее в «Кукурузные хлопья Келлога») – с условием, что доктор станет директором этого предприятия и главным пайщиком. Идея казалась великолепной. Во-первых, доктор получил от брата тридцать пять тысяч долларов наличными, а во-вторых – больше пятидесяти процентов акций. А главное – теперь он мог зарабатывать деньги, не пачкая свою репутацию и избегая разных неделикатных вопросов о налоговых льготах Санатория и родственных ему предприятий.
Но Уилл оказался предателем. Надо же – родной брат! Обошелся с доктором как чужак, как враг, как змея подколодная.
Обиднее всего было то, что Уилл сыграл на одном из главных достоинств доктора – его пресловутой привычке экономить. Вместо того чтобы увеличивать своим служащим жалованье, Келлог предпочитал выдавать врачам и прочему персоналу по небольшому количеству акций. Тем самым он и деньги сберегал, и приучал своих подопечных быть дальновидными и бережливыми. Вроде бы отлично было придумано. Однако Уилл – при одном воспоминании об этом у доктора сжималось сердце – нанял некоего мошенника из Сент-Луиса, специалиста по страхованию. Тот достал где-то денег и потихоньку скупил акции у персонала за полцены, так что в скором времени у Келлога-младшего оказался контрольный пакет. И тогда Уилл поступил гнусно, жестоко, по-предательски. Дождался очередного заседания правления, а потом пробурчал из-под своей фермерской кепки, которую никогда не снимал:
– Знаешь, Джон, в этой компании теперь твой номер – восемь.
Какое яркое доказательство низменности и порочности человеческой натуры! Келлог винил не только брата, но и своих сотрудников, совершивших предательство. Конечно, они свое получили. Примерно с полдюжины он уже выставил за дверь, да и дни остальных тоже были сочтены.
Но если бы несчастья исчерпывались только этим! Враги покушались и на благополучие самого Санатория! Конечно, Джон Харви Келлог не мог претендовать на звание изобретателя санаторного бизнеса. Когда он возглавил Западный институт Здоровья в 1876 году, в Соединенных Штатах существовало по меньшей мере пятьдесят оздоровительных курортов и водолечебниц. Однако именно он, Келлог, превратил дощатую адвентистскую лачугу на двадцать коек, пользовавшую горстку ревматических пациентов, в один из величайших и современнейших больничных центров в мире. И, между прочим, в эффективнейшее коммерческое предприятие. И что же?
Едва он завершил тяжкий труд по созданию Бэттл-Крикской Системы и превратил мичиганский городишко в оздоровительную мекку всего мира, как немедленно объявилась дюжина подражателей, в том числе Пост и братья Фелпс. Гостиница «Лавита» Чарли Поста давно уже пришла в запустение, превратилась в фабричный склад со всяким хламом. Что же до Фелпсов, построивших свою политику на циничном противостоянии принципам Санатория (у них подавали мясо, пиво, спиртные напитки и даже держали курительную комнату), то их заведение не продержалось и двух лет. Однако монументальное здание осталось. Оно возвышалось прямо напротив Санатория, и Келлог был вынужден любоваться этим уродливым строением каждый божий день.
Дальше пошло еще хуже. Вслед за спекулянтами от здоровья в город нахлынули мошенники, цыгане, всевозможные махинаторы. Некто Фрэнк Дж. Келлог, называвший себя борцом с ожирением, посмел явиться со свидетельством о рождении, из которого явствовало, что он действительно имеет право на эту фамилию. Этот проходимец стал выпускать спиртосодержащее снадобье под названием «Келлоговский сжигатель жира». Адвокаты доктора разъяснили, что, к сожалению, тут ничего нельзя поделать.
И лот опять Джордж. Мало того что в ноябре он выклянчил сотню долларов, так теперь объявился опять. Нынче утром (вот она, причина депрессии, и снова дело в этом подонке Джордже) мальчишка заявился в кабинет с двумя какими-то типами. Доктор только что вышел из операционной и сел к столу наскоро перекусить, попутно надиктовывая пару десятков писем и обсуждая с Мэрфи, смотрителем обезьяны Лилиан, из-за чего это вдруг шимпанзе утратила аппетит. Вдруг постучали в дверь. Уже само по себе это было странно: все сотрудники и пациенты (кроме разве что самых именитых) ни за что не посмели бы явиться к Келлогу без предварительной договоренности – такое случалось лишь в каких-нибудь чрезвычайных случаях. Дэб поднялся из-за стенографа, чтобы открыть дверь. Тут-то они и ввалились – вся их гнусная шайка.
Джорджа было просто не узнать: чисто выбрит, одет почти что пристойно, в слегка потрепанных, но все же еще не прохудившихся башмаках, а удивительнее всего было то, что, кажется, пару дней назад он побывал в бане. Справа от блудного сына торчал какой-то смехотворный тип, на вид лет шестидесяти, с клоунской бороденкой и в нелепом жилете ослепительно золотого цвета. Третий, по возрасту почти такой же молокосос, как Джордж, был одет вульгарно, но модно, а держался с непринужденностью и развязностью начинающего афериста. Все трое стояли молча. Только Джордж сиял улыбкой.
