Ознакомительная версия.
— Это не Добрая Душа ведет себя неразумно, ваши поступки неразумны, — сказала Клара и продолжила спорить с доктором Гете.
Пока дискуссия продолжалась, Макс отошел от группы пациентов, стоящих у окна, приблизился к Доброй Душе и вытащил иглу у нее изо лба.
«Мы должны отбросить идею о разработке плана лечения психопатической личности — может быть, навсегда, а может быть, только на время, до тех пор, пока не найдем более подходящее решение» (Зигмунд Фрейд. Высказывание о психоанализе).
Любовь между Доброй Душой и Максом зародилась в тот момент, когда он приблизил руку к ее лбу и вытащил воткнутую иглу. Их любовь, но это была не любовь, потому что любовь — это когда влюбленные называют так свое чувство, а Добрая Душа и Макс никак не называли то, что было между ними; они просто поддерживали слабый огонь, в тепле которого грелись их души.
Рабочие часы Макс проводил в помещении для изготовления изделий из дерева, а Добрая Душа в швейной мастерской, и когда они встречались во время прогулки в парке, девушка доставала платок, лоскуток или фартук, который прятала под бюстгальтером прямо на сердце, а он дарил ей лошадку, цветок или ангелочка, вырезанных из дерева. Он клал лоскутки, платочки или фартуки под подушку и на нее и засыпал на них; Добрая Душа расставляла деревянных лошадок, цветы и ангелочков на тумбочке у кровати. Говорили, что во сне Добрая Душа шептала его имя. А Макс, рассказывали, пытался узнать ее имя, но ее имени никто не знал, она была Доброй Душой с тех пор, как появилась в клинике Гнездо.
Макс и Добрая Душа сближались так, как сближаются небо и земля в какой-то далекой точке — соединяются только для взгляда, направленного на горизонт, а на самом деле их единение невозможно, как и разделение. Той весной были мгновения, когда все мы забывали о своем безумии, а безумие забывало о нас, и думали про Добрую Душу и Макса и часто произносили слово «любовь».
— Здесь не может зародиться любовь, — сказал доктор Гете.
— Чего не хватает этому месту, чтобы здесь зародилась любовь? — спросила Клара.
— Я не имел в виду место. Любовь невозможна между людьми, потому что безумие смертельно боится любви. В безумии ненависть других и любовь других представляют одинаковую опасность — и любовь, и ненависть угрожают разрушением Я безумца.
— Разве это не самое страшное, — сказала Клара, — потому что это Я, которое едва дышит, больше всего хочет, чтобы его любили. Нечто в глубине того, чье Я разрушено, знает, хоть и отказывается это признавать, что только любовь может сохранить его Я, но страх перед любовью всегда сильнее осознания этого, он толкает сознание в забытье или ослабляет его более сильным страхом.
— В безумии любовь может возникнуть только у вымышленной, рожденной мечтами личности; любовь у настоящей личности, а это значит, настоящая и реальная любовь, невозможна, потому что любить другого для безумца означает быть с ним единым целым, а быть единым целым с другим означает потерять самого себя. Поэтому любит некий вымышленный Другой, который является лишь отражением небольшой части разрушенного Я. Любить и быть любимым для безумца намного опаснее, чем ненавидеть до смерти и быть ненавистным.
— А разве не правда, что у некоторых людей отчаянная потребность любить и быть любимым сильна так же, как жизнь и смерть? — спросила я. — Это потребность вырваться из когтей безумия, вернуться к жизни.
Та весна, когда Добрая Душа и Макс поддерживали слабый огонь, в тепле которого грелись их души, стала для них целой жизнью. Макс обещал Доброй Душе то, что он сам когда-то хотел, чтобы жизнь обещала ему, — он обещал ей самые обычные вещи, вещи, которые люди обычно не обещают, потому что они и так подразумеваются, и их не нужно хотеть, о них не нужно мечтать, ибо мечта может родиться только тогда, когда чего-то очень трудно достичь.
Мы слушали, как Макс обещает ей общую постель в комнате с окном, смотрящим на улицу, по которой ходят люди (так похоже и так отличается от окна, смотревшего в парк, по которому гуляли пациенты и доктора), обещал дни, когда они будут учить детей говорить и радоваться, обещал близость их тел перед сном и во сне. Он обещал ей самые обычные вещи, настолько обычные, что люди и не думают обещать их друг другу.
Та весна, когда Добрая Душа и Макс поддерживали слабый огонь, в тепле которого грелись их души, стала для всех нас целой жизнью; мы словно почувствовали, как после столетий ледникового периода наши души стали отогреваться. Пока мы наблюдали за молодыми людьми в парке, слушали их беседы, пересказывали их и размышляли о том, что будет с ними дальше, мы забывали о своем безумии, а наше безумие забывало про нас.
Одним облачным весенним днем, когда собирался дождь и мы не вышли в парк, а остались в палатах, в Гнездо приехали братья Доброй Души. Кто-то рассказал им неправду про их сестру, поддержание слабого огня между ней и Максом представили как нечто совсем другое, и когда они появились в кабинете доктора Гете, первыми их словами было, что они поместили свою сестру в Гнездо не для того, чтобы она стала шлюхой, а ради лечения, и потребовали отвести их к ней. Они вошли в большую палату, где на кроватях, стоявших в два ряда, лежало около пятидесяти женщин. Хотя доктор Гете просил их, чтобы они сказали Доброй Душе, что просто хотят взять ее на прогулку, они все же сообщили ей правду — они увозят ее домой навсегда.
— Я хочу остаться здесь, — произнесла Добрая Душа, съежившись на кровати.
— Для тебя этого места больше не существует! — воскликнул один из братьев, схватил ее за плечи и столкнул с кровати. — Мы увозим тебя домой навсегда!
Добрая Душа протянула руки к тумбочке, схватила несколько деревянных лошадок, цветов и ангелочков и рассовала по карманам ночной рубашки.
Какая-то женщина в палате, где жила Добрая Душа, открыла окно и закричала во весь голос:
— Людииии! Уводят Добрую Душу! Людииии! Идите попрощайтесь с Доброй Душой! Уходит Добрая Душа! Уходит навсегда!
Окна клиники открылись. Мы стояли у решеток и наблюдали, как ворота больницы открываются и двое сильных мужчин уводят свою сестру. Она была в ночной рубашке, в шлепанцах, и пока болталась между братьями, из ее карманов выпадали лошадки, цветы и ангелочки из дерева.
И тогда послышался плач Макса, протяжный и пропитанный болью, словно жалобный вой на луну. Братья Доброй Души на миг остановились, замерла и она между ними, повернув голову туда, откуда ее забирали. Макс замолк. Мы немо наблюдали через решетки наших окон, как Добрая Душа удаляется. Пытаясь обернуться к тем решеткам, за которыми стоял Макс, она так и шла, повернув голову — ноги ее направлялись к одному краю света, а глаза смотрели на другой. И когда она достигла выхода, перед самыми воротами клиники вырвала одну руку из захвата брата, подняла ее и стала махать. Она махала так, будто делала это первый раз в жизни, махала так, будто делала это в последний раз. Ее брат схватил ее за руку и вывел за ворота. Ее силуэт исчез прямо у нас на глазах.
В тот день все потонуло в странной тишине.
Мы много дней разговаривали о Доброй Душе, надеялись, что она вернется, а потом забыли о ней. Вспоминали только тогда, когда видели лицо Макса, но на него мы старались смотреть как можно реже. Он оставался в своей постели, часами, днями, неделями лежал неподвижно, кусая платочки, фартуки и лоскутки, которые собрал под своей подушкой.
— Проснись, — услышала я ночью голос Клары. — Тишина.
Это был наш уговор с первых дней в клинике Гнездо — если одна из нас просыпается в мгновение тишины, она будит другую. Я встала, подошла к Кларе. Мы стояли у открытого окна — смотрели в парк. Стояла летняя ночь, и вокруг нас подрагивало теплое молчание. Я посмотрела на Клару, глаза ее были закрыты. Я сделала то же самое и, зажмурившись, стала вдыхать спокойствие. Из какой-то отдаленной палаты послышался крик — пролетел и потух. Потом раздалось противное хихиканье, к нему присоединился сухой плач, по полу палаты над нами простучали шаги, тяжелые, как стук копыт, из палаты рядом с нашей донесся звук ударов о стену, из другой палаты рядом — бормотание, откуда-то долетели неясные слова, взывающие о помощи, слова, которые благодарили, и слова, полные негодования, мольбы о свободе, откуда-то просочились человеческие голоса, похожие на бульканье воды, рев животного, птичий крик, голоса, звучавшие как ветер, дувший сквозь ветви, и голоса, звучавшие как удар камня о камень.
Внезапно все стихло, будто что-то сдавило все горла. Тишина. А потом все голоса снова загремели — плач и хихиканье, крики и рев, бульканье и завывание, мольбы и жалобы, благодарности и проклятия.
Клара закрыла окно и сказала:
— Все нормальные люди нормальны одинаково, каждый сумасшедший сходит с ума по-своему.
Ознакомительная версия.
