К величайшему сожалению для произведений британской природы, на протяжении долгого времени они отражались буквально в считаных произведениях искусства. Тем не менее на протяжении восемнадцатого века дефицит был постепенно преодолен. Синхронно с этим процессом наблюдалось преодоление привычного для британцев пренебрежения собственной природой и нежелание путешествовать по собственной стране. В 1727 году поэт Джеймс Томсон опубликовал «Времена года», где воспел сельскую жизнь и пейзажи Южной Англии. Успех «Времен года» помог добиться известности целой когорте так называемых крестьянских поэтов, таких, как Стефан Дак, Роберт Бернс и Джон Клэр. Художники также стали рассматривать собственную страну в качестве натуры для творческого отображения. Лорд Шелберн заказал Томасу Гейнсборо и Джорджу Барретту серию пейзажей для Боувода — своего уилтширского поместья. При этом он открыто заявил, что таким образом намеревается «заложить основы национальной школы британского пейзажа». Ричард Вильсон отправился писать Темзу в окрестностях Твикенхама, Томас Херн рисовал замок Гудрич, Филипп Джеймс де Лутербург писал пейзажи Тинтернского аббатства, а Томас Смит оставил нам пейзажи Дервенвотера и Виндермера.
Как только этот процесс стал набирать силу, количество людей, желающих путешествовать по Британским островам, стало расти в геометрической прогрессии. Впервые в истории долина реки Уай была наводнена туристами. Немало путешественников забралось в горы Северного Уэльса или же посетило Озерный край и горную Шотландию. В общем и целом вся эта история замечательно подтверждает истинность высказывания, что людям свойственно бывать лишь в тех местах и уголках мира, которые когда-то уже были изображены или словесно описаны художниками или писателями.
Несомненно, данный постулат является некоторым преувеличением — как, разумеется, и утверждение, что до Уистлера никто не замечал лондонских туманов, а до Ван Гога никому не было дела до прованских кипарисов. Искусство само по себе не способно пробудить массовый интерес к тому или иному объекту, оно просто не может родиться и вырасти из чувств и эмоций, которых лишена та — заведомо преобладающая — часть человечества, которая не относит себя к художникам-творцам. Искусство лишь вносит посильный вклад в общий интерес и способствует тому, чтобы мы, зрители, более сознательно переживали то, что когда-то воспринимали инстинктивно, второпях, не придавая переживаниям должного внимания.
Впрочем, этого, может быть, вполне достаточно — и, похоже, в экскурсионном бюро в Арле это отлично понимают, — чтобы повлиять на наше решение провести очередной отпуск в том или ином месте.
Места: Озерный край. Мадрид. Амстердам. Барбадос. Лондонские доки
Гид: Джон Раскин
1Среди всего множества мест, в которых мы так или иначе оказываемся и которые оставляют нас безразличными, находится несколько таких, которым удается полностью завладеть нашим вниманием и определенным образом воздействовать на наши эмоции. Эти места обладают неким качеством, грубо и весьма приблизительно называющимся красотой. Разумеется, красота может не иметь ничего общего с привлекательностью и миловидностью, о которой на все лады твердят путеводители и рекламные буклеты турагентств. Та красота, о которой идет речь, является качеством совсем иного свойства. Пожалуй, мы обращаемся к этому слову, когда нам нужно как-то сообщить, что то или иное место нам очень понравилось.
Путешествуя по миру, я видел немало красивых мест. Например, в Мадриде всего в нескольких кварталах от моей гостиницы находился пустырь, ограниченный с одной стороны шеренгой многоэтажных домов, а с другой — большой автозаправочной станцией, к которой была пристроена автомобильная мойка. Как-то раз вечером, уже в темноте, я увидел, как длинный, гладкий и лоснящийся, почти пустой пассажирский поезд пронесся, почти не касаясь земли, в нескольких метрах над крышей заправочной станции и продолжил свой «полет» на высоте средних этажей ближайших жилых домов. Никакого чуда в этом, конечно, не было: просто опоры и само полотно виадука, по которому ехал поезд, слились в почти полной темноте с окружающим фоном. Это маленькое шоу технологического характера выглядело потрясающе эффектно, особенно учитывая футуристичный дизайн пригородного поезда и бледный, словно призрачный, зеленоватый свет, исходивший из окон вагонов. Люди в окрестных домах смотрели телевизор или убирали со столов и несли грязную посуду на кухни. Тем временем немногочисленные пассажиры поезда лениво разглядывали проносившийся мимо город или просматривали газеты. Их путешествие в Севилью или Кордову только начиналось. До пункта назначения им предстояло добраться уже после того, как посудомоечные машины отработают свое и затихнут, а экраны телевизоров погаснут до утра. И пассажиры, и жители многоквартирных домов в равной мере не обращали внимания друг на друга. Их жизнь протекала в параллельных, никогда не пересекающихся плоскостях, за исключением, пожалуй, одной-единственной точки во времени и пространстве, сошедшихся в зрачке случайного наблюдателя, который именно в это время и именно в этом месте вышел прогуляться, чтобы убить время и не умереть со скуки в унылом гостиничном номере.
В Амстердаме, в маленьком дворике, скрывавшемся от посторонних глаз за деревянной дверью, я обнаружил старую кирпичную стену, которая, несмотря на обжигающе холодный, до слез в глазах, резкий ветер, дувший над бесконечными каналами, смогла немного прогреться под робкими лучами весеннего солнца. Я вынул руки из карманов и провел ладонями по выщербленной поверхности кирпичей. Они показались легкими, хрупкими, вот-вот готовыми рухнуть под собственной тяжестью. Мне вдруг неудержимо захотелось поцеловать их, прикоснуться к ним губами — еще лучше ощутить текстуру, которая чем-то напомнила мне не то пемзу, не то куски халвы из лавки восточных сладостей.
На Барбадосе я как-то раз вышел на пляж на восточном побережье острова. Передо мной расстилался бескрайний — до самого горизонта — океан. Я знал, что до самого африканского побережья нет ни клочка суши. Остров, на котором я находился, неожиданно показался мне маленьким и беззащитным, а его несколько театральная растительность — розовые цветочки и волосато-косматые деревья — почему-то стала восприниматься как своего рода протест суши против бескрайней монотонности моря. Я помню и вид, который открывался из нашего окна в комнате на постоялом дворе «Простой смертный» в Озерном краю: холмы, сложенные из мягких силурийских пород, были покрыты нежно-зеленой травой, подернутой легкой дымкой, словно покрывалом, накрытой мягким утренним туманом. Линия холмов поднималась и опускалась, словно контур тела какого-то огромного животного, которое лишь ненадолго прилегло отдохнуть и в любой момент могло проснуться и, встав в полный рост, как минимум несколько миль в холке, стряхнуть со своей мягкой зеленой шкуры вековые дубы и цепкие живые изгороди — ни дать ни взять, легкие пушинки на теле великана.
2Обнаружив в непосредственной близости что-то по-настоящему красивое, мы непроизвольно испытываем желание завладеть этой красотой, получить ее в свое распоряжение и насытить ею свою жизнь. Как же нам порой хочется иметь возможность сказать: «Да, я здесь был, я все это видел и оценил эту красоту!»
Но красота — субстанция ускользающая, порой ее встречаешь там, где ей, казалось бы, совсем не место, или, например, в тех местах, куда явно никогда не вернешься. А еще чаще ее появление оказывается следствием невероятного совпадения множества факторов, таких, как время года, освещенность и погода. Как же тогда достичь обладания красотой, как навсегда сохранить для себя летящий поезд, похожие на халву кирпичи или вид на английскую долину?
Определенные возможности в этом отношении дает фотоаппарат. Фотографирование может в какой-то мере утолить жажду обладания, порожденную красотой того или иного места. Наша тревога по поводу того, что воспоминания о прекрасном моменте сотрутся в памяти, шаг за шагом отступает с каждым щелчком затвора. Кстати, эффект можно попытаться усилить, лично сфотографировавшись на фоне того или иного красивого места. Смысл этого почти ритуального фотографирования, наверное, выражается в простом, но по-своему изящном постулате: таким образом человек надеется сохранить красоту в себе, сохраняя хотя бы зрительно себя в ней. Стоя у подножия колонны Помпея в Александрии, в общем-то можно даже попытаться нацарапать свое имя на гранитном постаменте, следуя, таким образом, примеру флоберовского друга Томпсона из Сандерленда. («Невозможно посмотреть на колонну и не увидеть имя Томпсона, а следовательно, невозможно не вспомнить его, не подумать о нем. Этот кретин стал частью памятника и останется с ним навечно… Все дебилы мира в той или иной степени являются Томпсонами из Сандерленда».) Более скромным и куда более разумным шагом будет покупка сувениров — какой-нибудь местной керамической миски, лакированной шкатулки или пары сандалий (Флобер, кстати, купил себе в Каире три ковра). Это поможет нам сохранить более яркие воспоминания об ушедшем и утраченном — точно так же, как оставшийся в медальоне локон возлюбленной, ушедшей к другому.
