— Я.
— Повтори.
— Я.
— Ладно. А теперь беги посмотри, как там мама. А я проедусь, так будет лучше.
Синьор Морони заправил рубашку в штаны, рукой привел в порядок пробор на голове, накинул старую крутку и, уже собираясь уходить, обернулся:
— Пьетро, запомни: первое правило в жизни — уметь признавать свою вину. Понял?
— Понял.
Пять часов спустя, в полночь, ураган, обрушившийся на дом Морони, миновал.
Все спали.
Синьора Морони с распухшей губой спала, свернувшись в уголке кровати. Синьор Морони лежал рядом, погруженный в пьяный сон без сновидений. Он храпел, как боров, а правую забинтованную руку откинул на тумбочку. Миммо спал внизу, в гараже, зарывшись под чехол трактора и завернувшись в старую дырявую шкуру. В нескольких километрах от них спала Патти, и ее длинные ноги были сплошь покрыты шрамами. Она поцарапалась, вылезая из окна туалета. Зацепилась за водосточную трубу, но сорвалась и упала в куст плетистой розы.
Единственный, кто еще не спал, но находится на грани глубокой дремы, был Пьетро. Он лежал с закрытыми глазами.
Как же он наплакался!
Матери пришлось приласкать его, взять на руки, как маленького, и уговаривать, не обращая внимания на текущую по подбородку кровь: «Хватит, хватит, успокойся, все прошло, все прошло. Ну, успокойся, мой хороший. Ты же знаешь, отец такой…»
Теперь Пьетро чувствовал себя нормально.
Он словно вернулся с длинной прогулки, отнявшей у него все силы. Он расслабился. В ноги положил горячую грелку. И непрерывно, как колыбельную, бормотал: «Я не виноват я не виноват…»
Жизнь семьи Морони была чем-то похожа на жизнь островного племени в южных морях, пребывающего в постоянной опасности, готового в любую минуту покинуть свою деревню — при первых признаках надвигающегося шторма. И тогда они укрывались в пещере и ждали, пока не перебесится стихия. Они знали, что шторм разрушителен, но короток. Когда он заканчивался, они возвращались в свои лачуги и с философским терпением восстанавливали жалкий остов своего жилища.
48
В шесть утра какое-то пугало огородное в одежде Грациано Бильи сидело в дальнем углу «Стейшн-бара». В полной прострации, подперев голову рукой. Перед чашкой холодного капучино, который ему совсем не хотелось пить.
Слава богу, хоть нет никого, кто его мог бы взбесить.
Ему надо было подумать. Хотя любую мысль он ощущал как гвоздь в голове.
Прежде всего следовало решить огромную проблему: как быть с соседями и друзьями?
Все в радиусе двадцати километров уже знали, что он собрался жениться.
«Господи, какую же глупость я сделал! Зачем я всем рассказал?»
Вопрос был риторический, не требующий ответа. Типа если бы бобер вдруг задался вопросом: «Зачем я строю плотины?». Если бы грызун мог, он бы ответил: «Не знаю, просто вдруг надо это делать. Такова моя сущность».
Если все узнают, что он уже не женится, его же до 2020 года изводить будут!
«А прикинь, они узнают, что Эрика закрутила с этим пидором…»
Желудок скрутило.
Он же и имя Шлюшки назвал. А вдруг они ее увидят по телевизору. Или в этих чертовых желтых газетенках, которые они читают.
Двое на сцене: Мантовани и его новая муза Эрика Треттель… Это конец.
А что у нас с Сатурнией?
Из всех идиотских идей он выбрал самую идиотскую. Поехать купаться в источники, от которых его с детства воротит. Воняет серная вода отвратительно. Потом волосы, одежда, сиденья в машине насквозь пропитаются запахом тухлых яиц. И холодина там жуткая, когда вылезаешь из горячей воды. И вот это все ради того, чтобы показать этим дикарям тело Шлюшки.
Только ему могла прийти в голову такая идиотская мысль.
Подумав об этом, он ощутил тошноту. Хотя вытошнить ему оставалось только душу.
А мама и ее обет?
— А, черт… гастрит. Как хреново… — заныл Грациано.
Такую придурочную мать еще поискать надо. Более дурацкий обет придумать сложно… Единственный выход — сказать ей правду. Что-то она уже должна была сообразить вчера после его звонка. А потом — пойти к друзьям и сказать: «Извините, ребята, за Сатурнию, мы никуда не едем и я уже не женюсь».
Слишком сложно. Почти невозможно. Наступить на собственное «я». А Грациано не рожден для страданий. Все, что оставалось, — сесть в машину и удрать.
Нет!
Это тоже не дело. Он так не поступит. Билья не дезертирует.
Надо все равно поехать в Сатурнию.
С другой.
Точно. Нужно найти другую. Какую-нибудь стоящую девицу. Типа Марины Делии. Кого?
Можно, например, позвонить той венецианке, Петре Бьяджони. Это женщина. Только он с ней не созванивался уже тысячу лет, и в последний раз не очень-то тепло они расстались. Позвонить ей и сказать: «Слушай, ты не хочешь приехать ко мне за четыреста километров, чтобы мы сходили искупаться в Сатурнию?» Нет.
Надо найти кого-нибудь тут. В округе. Какую-нибудь новенькую. Такую, чтоб приятели только о ней говорили и позабыли напрочь про его женитьбу.
Но кого?
Проблема была в том, что Грациано, как кровосос ненасытный, вытянул все, что могла произвести здешняя скудная почва. Все стоящие (да, честно говоря, и некоторые нестоящие тоже) женщины прошли через руки Грациано. Тем он и был знаменит. Среди местных девчонок считалось, что если ты не спала с Грациано, значит ты уродка, на которую никто не позарится. Бывало даже, что некоторые ему сами предлагали себя, чтобы быть не хуже остальных.
И Грациано относился ко всем великодушно.
Только прошли те славные деньки. Теперь он возвращался в родные пенаты отдохнуть, как римский центурион, уставший в походах в чужую землю, и новых девушек не знал совсем.
Ивана Зампетти?
Не… Эта корова в серный бассейн и не поместится. И потом, тоже мне свежачок. Да сейчас все лучшие уже замужем, а если какая и согласится с ним поехать, так только в мотель в Чивитавеккью, но не на источники в Сатурнию.
Лучше эту затею бросить.
Как ни прискорбно, но единственный выход — трусливый, но иначе никак — сбежать. Сейчас он вернется домой, скажет матери, чтобы она прекращала эти кулинарные 24 часа Ле-Мана[3] и сняла с себя обет, потом заставит ее поклясться Мадонной из Чивитавеккьи, что она никому не скажет правды, и сообщит ей: «Мама, я не женюсь. Эрика меня бр…» В общем, расскажет ей и уговорит ее прикрыть его какой-нибудь выдуманной историей типа: «Грациано пришлось внезапно поехать в турне по Латинской Америке». А лучше так: «Сегодня утром ему позвонил Пако де Люсия. Уговорил Грациано приехать в Испанию и помочь ему с новым альбомом». Ну, что-нибудь в этом роде. А потом он попросит у нее в долг на билет до Ямайки.
Вот как он поступит.
Залечит свои раны в Порт-Эдварде, покуривая травку и трахая мулаток. Даже мысль о джинсовом магазине показалась ему вдруг безмерной глупостью. Он музыкант, ему нужно всегда об этом помнить. «Я думал, что стану торговцем? Совсем из ума выжил. Я альбатрос, которого несут позитивные потоки, и я контролирую их легким движением крыла. И пошло оно все…»
Теперь ему стало получше. Намного лучше.
Он взял чашку и выпил капучино одним глотком.
49
Учительнице Палмьери не нравился «Стейшн-бар».
Девушка за стойкой там неприятная и вечно полно всяких мерзких типов. Которые сдергивают с тебя одежду сзади. Обсуждают тебя. Визжат, как грызуны. Она чувствовала себя там неуютно и потому не заходила туда никогда.
Но сегодня утром она решила остановиться у бара по двум причинам.
1) Потому что было еще очень рано, а значит, там не много народу.
2) Потому что она вышла из дома так поспешно, что не успела даже позавтракать. А без завтрака она не могла связно мыслить.
Она закрыла «Y10» и вошла в бар.
50
Грациано расплачивался, когда увидел ее.
Кто такая?
Мгновение он приглядывался к женщине.
«А, знаю, кто это. Она… Она школьная учительница. Как ее… Паль… Пальмири. Как-то так».
Он ее встречал несколько раз. В супермаркете. Но никогда с ней не заговаривал.
А некоторые так вовсе крестились, когда она проходила. Говорили, что она приносит несчастье. Да он и сам пару раз делал рожки у нее за спиной еще когда жил в Искьяно. Говорили, что она неприятная, странная, что-то вроде ведьмы.
Он о ней почти ничего не знал. В одном он был уверен — она приезжая, появилась откуда-то несколько лет назад и поселилась в одном из домов у дороги в Кастроне. Кто-то ему даже говорил, что она живет одна и что у нее мать больна.
Грациано внимательно рассматривал женщину.
Годится.
Нет, не просто годится, она красавица. Странная, специфическая красота, англосаксонского типа.
Видел он, как сидевшие за столиками в баре прекратили листать свои газеты, резаться в карты, пороть чушь, когда учительница вышла на площадь.
