Особенно страшно потому, что я сказал «весьма сожалею» как раз той женщине, которой надо было сказать правду, ибо только она одна может понять все.
Сегодня день примерки, но портного дома не оказалось. Сеньора Авельянеды нет дома, — сообщила его супруга, когда я пошел. — Он не смог вас дождаться, но все готово, я сделаю примерку». Она вышла в другую комнату и возвратилась, держа в руках пиджак. Я надел, сидит ужасно, по-видимому, он и в самом Деле шьет все костюмы на один манекен. Тут я повернулся (вернее, мать, накалывая булавки и делая отметки мелом, повернула меня) и увидел фотографию Авельянеды, в прошлый четверг ее не было. Удар оказался слишком неожиданным и жестоким. Мать наблюдала за мной и тотчас же заметила жалкую мою растерянность. Положила на стол булавки и мел и, уже уверенная, спросила, грустно улыбаясь: «Вы… это вы?» Как много сказала она крошечной паузой между двумя «вы»! Надо было отвечать. И я ответил, только молча — я наклонил голову, поглядел ей в лицо, я всем своим существом сказал: «Да». Мать Авельянеды оперлась на мою руку, на руку без рукава, так как не кончила еще сметывать этот злосчастный костюм. Потом не спеша сняла с меня пиджак, надела на манекен. Пиджак сидел прекрасно. «Вы хотели узнать про нее, да?». Она не сердилась, не конфузилась, бесконечно усталая, терпеливая, она только жалела меня. «Вы ее понимали, вы любили ее, вам, наверное, очень тяжко. Я-то знаю, как оно бывает. Сердце словно бы распухает, становится огромным, во всю грудь, до самого горла. Мучаешься и радуешься своим мученьям. Это страшно, я знаю». Она говорила со мной, как со старым другом, но я уловил в ее голосе не одну лишь сегодняшнюю боль. «Двадцать лет назад умер один человек. Не просто человек — вся моя жизнь. Только он не умер, как обычно умирают. Он просто исчез. Из страны, из моей жизни, главное — из моей жизни. Такая смерть страшнее, уверяю вас. До сих пор не могу себе простить — ведь я сама просила его уйти. Да, такая смерть страшнее, меня словно заперли в моем прошлом, и собственная жертва раздавила меня». Она провела рукой по полосам, я ожидал, что она сейчас скажет: «Не знаю, зачем я все это вам рассказываю». Но она сказала: «Лаура — все, что оставалось от него. И сейчас снова сердце мое распухает до самого горла. И я знаю, каково вам». Она подвинула стул и села в изнеможении. Я спросил: «Она что-нибудь знала?» — «Ничего. Лаура не знала ничего. Я одна владею своей тайной. Жалкое достояние, не правда ли?» И вдруг я вспомнил: «А ваша теория человеческого счастья?» Она улыбнулась беспомощно: «Она об этом вам рассказала? Красивая выдумка, волшебная сказка, чтобы дочь не предалась отчаянию, не разлюбила жизнь. Это — лучшее, что я могла ей дать. Бедняжка!» Она плакала, глядя куда-то вверх, не закрывая лицо руками, плакала открыто и гордо. «Но вы хотели узнать…» И стала рассказывать о последних днях, о последних словах, о последних минутах Авельянеды. Но про это я не напишу. Это — мое, навеки мое. И ждет меня ночами, долгими ночами, нанизанными на нескончаемую нить бессонниц, когда, перебирая их, словно четки, я стану повторять: «Любимая».
«Они любят друг друга, я не сомневаюсь, — говорила Авельянеда об отце и матери. — Только не знаю, мне такая любовь как-то не очень нравится».
Звонил приятель Эстебана, сказал, что пенсия скоро. С первого марта я перестану ходить в контору.
Сегодня утром я пошел за костюмом. Сеньор Авельянеда как раз кончал отглаживать его. Фотография заполняла собой комнату, и я не мог отвести от нее взгляд. «Это моя дочь, — сказал он. — Единственная дочь». Не знаю, что я ответил, да и не все ли равно. «Она недавно умерла». И я снова услыхал свой голос, произнесший: «Весьма сожалею». «Любопытная вещь, — прибавил он внезапно. — Теперь мне кажется, что я был далек от нее, ни разу не показал виду, до чего она мне дорога. С самого ее детства все собирался серьезно поговорить с ней и все откладывал. Сначала у меня времени не было, потом она начала работать, да и трусость мешала. Понимаете? Я боялся расчувствоваться. И вот теперь ее нет, и я остался с этой ношей на сердце, а может быть, те слова, что так и не родились, спасли бы меня». Он умолк, стоял и глядел на фотографию. «Иногда я думаю: ведь она не унаследовала ни одной моей черты. Вы улавливаете хоть какое-нибудь сходство?» — «Общее выражение лица», — солгал я. «Может быть. Но душою она такая, как я, без сомнения. Вернее, такая, каким я был. Теперь я сдался, а когда человек сдается, он постепенно искажается, становится уродливой карикатурой на себя самого. Понимаете, убить мою дочь-это подлость. Судьба ее совершила или врач, не берусь судить. Знаю только, что это подлость. Если бы вы знали мою дочь, вы бы поняли, что я хочу сказать». Я глядел на него во все глаза, но он не обращал внимания. «Подлость — убить такую девушку. Она, как бы это вам объяснить, она была чистая и в то же время земная, чистая в своей любви к жизни. Она была необыкновенная. Я всегда считал, что не заслуживаю такой дочери. Мать — другое дело, Роса — она настоящий человек, она способна выстоять. А мне недостает решимости, веры в себя. Вы думали когда-нибудь о самоубийстве? Я — думал. Только не могу. И на это тоже не хватает решимости. По своему душевному складу я — настоящий самоубийца, а выстрелить себе в висок недостает воли. Быть может, дело в том, что мысль моя подвластна стремлениям, обычно живущим в сердце, а в сердце роятся чувства, изощренные, подобно мысли». Он снова застыл, глядя на фотографию, держа на весу утюг. «Вы обратите внимание на глаза. Видите, она смотрит, она все равно смотрит, хоть и не положено, хоть она и мертва. Мне кажется даже, она смотрит на вас». Я не отвечал. Я задыхался. Он наконец умолк. Потом сказал, осторожно складывая брюки: «Ну вот и готово. Прекрасный материал, совсем без ворса. Смотрите, как хорошо гладится».
Не пойду больше в дом триста шестьдесят восемь. Не могу, просто не могу.
Я давно не встречаюсь с Анибалем. И ничего не знаю о Хаиме. Эстебан говорит со мной только на отвлеченные темы. Вигнале звонит в контору, я прошу сказать, что меня нет. Никого мне не надо. Только разговариваю иногда с дочерью. Об Авельянеде, разумеется.
Сегодня впервые после четырех месяцев был в квартире. Открыл шкаф. Пахло ее духами. Но не в этом дело. Дело в том, что ее нет. Я живу по инерции, и кажется мне, что между инерцией и отчаянием разницы никакой.
Heт сомнения, что господь судил мне убогую долю. Даже не злую, просто убогую. Нет сомнения и в том, что он даровал мне передышку. Сначала я сопротивлялся, не хотел верить, что мне послано счастье. Сопротивлялся всеми силами и наконец сдался — поверил. Но то не было счастье, а всего лишь передышка. Теперь я вновь обречен своей доле, еще более убогой, чем прежде, еще более.
С первого марта перестану вести дневник. Жизнь потеряла смысл, стоит ли писать об этом? Только об одном мог бы я писать. Но я не хочу.
Как она мне нужна! Главное, чего я был лишен раньше, — это вера. Но Авельянеда мне нужнее, чем бог.
В конторе хотели устроить мне проводы, но я отказался. Чтобы не обижать их, придумал весьма правдоподобный предлог, связанный с семейными обстоятельствами. А по правде говоря, я не понимаю, как можно по такому злосчастному поводу устраивать веселый шумный ужин, где бомбардируют друг друга хлебными шариками и проливают вино на скатерть.
Последний день в конторе. Не работал, конечно. Только и делал, что жал руки да обнимался. Управляющий просто лопается от удовольствия. Муньос искренне растроган. Вот я и покинул свой стол. Никогда не думал, что мне будет так легко выключиться из повседневной рутины. Очистил ящики. В одном нашел ее удостоверение личности. Она мне его дала, чтобы зарегистрировать номер в ее учетной карточке. Спрятал удостоверение в карман, сейчас оно здесь, передо мной. Фотография сделана лет пять назад, но четыре месяца назад она была красивее. Одно лишь ясно: мать ошиблась, я не радуюсь своим мученьям. Я просто мучаюсь. С конторой покончено. С завтрашнего дня и до самой смерти все мое время в полном моем распоряжении. Пришла наконец долгожданная свобода. Что я буду с ней делать?
Вот так, впотьмах, в тумане или в смерти.
Либер Фалько
Я — человек земного мира
со всем, чем он богат и чем меня влечет.
