— Скажи что-нибудь, Генри. Он слышит.
Доктор Люк подвел Генри поближе к кровати.
Генри встал у постели, не смея коснуться отца, опасаясь навредить, толкнуть его ненароком в мир предков.
— Ничего, Генри, он наверняка рад, что ты пришел. — Мать ласково погладила испуганного Генри по плечу и вложила его руку в безвольные пальцы отца. — Скажи что-нибудь, пусть знает, что ты здесь.
Сказать что-нибудь? Но что? И на каком языке? Генри отцепил значок «Я китаец» и положил на тумбочку, где стояли лекарства — пузырьки коричневого стекла, одни с этикетками на английском, другие — настои трав — с ярлыками на китайском.
Отец открыл глаза, моргнул. Генри не мог угадать, что прячется за этим искаженным, немым лицом. Зато он точно знал, что должен сказать. «Тёй м'джу». Это означало «прости».
Отец смотрел на Генри. Что-то в его глазах изменилось, пальцы слабо, но все же сжали руку Генри. И с губ слетело короткое: «Ма шэн жэнь».
«Чужой». Как если бы отец сказал: «Ты мне чужой».
Через месяц Генри стал взрослым — по крайней мере, в собственных глазах. Ему исполнилось тринадцать. В этом возрасте пятьдесят лет назад дети из бедных семей в одиночку уезжали из Китая в Америку на поиски Цзиньшань, «Золотой горы», за счастьем. В тринадцать отец покинул дом и стал разнорабочим; по словам отца, в тринадцать лет ты уже не мальчик, но мужчина. А девочка, если на то пошло, — женщина: девочек в тринадцать уже выдавали замуж — как только они заканчивали учиться (если школа была по карману родителям).
День рождения Генри отпраздновали без особой торжественности. Мама испекла гау, его любимый сладкий пирог из клейкого риса, который делала только по большим праздникам — скажем, на лунный Новый год. Все его родные — тетушки-дядюшки, двоюродные братья и сестры — собрались на ужин; мама подала цыпленка с бобами и чой сум — тоже любимые блюда Генри. Богатая тетушка Кинг вручила Генри «счастливый» конверт. В нем оказались десять хрустких долларовых бумажек — никогда еще Генри не держал в руках таких денег. Второй конверт тетушка Кинг подарила маме. Та расчувствовалась, поблагодарила, но так и не заглянула в него. Тут Генри догадался, что тетушка Кинг и ее муж Эрб стараются помочь их семье, раз отец прикован к постели.
Отец проводил дни на кровати или в кресле-каталке, которое мама возила по дому, от радиоприемника до окна, чтобы отец хоть немного подышал свежим воздухом. К Генри он никогда не обращался, но то и дело что-то шептал матери.
Изредка Генри ловил на себе отцовский взгляд, но, когда пытался заглянуть отцу в глаза, тот отворачивался. Генри хотелось с ним заговорить, извиниться за то, что ослушался, стал причиной удара. Но Генри во многом пошел в отца и в упрямстве ему не уступал.
Кейко уехала в Минидоку больше месяца назад, одиннадцатого августа, с последней партией японцев. И ни разу не написала, неизвестно почему. Может, там нет почтовой связи. Или он слишком холодно с ней простился, и она предпочла забыть о нем, вычеркнула его из памяти раз и навсегда. Как бы там ни было, Генри чувствовал себя глубоко несчастным.
Особенно не хватало Кейко в школе, когда начался осенний семестр. Генри оставалось доучиться в Рейнире два года, а потом он собирался в Гарфилд — смешанную школу, куда переходили почти все цветные ребята. Он не мог представить, что будет учиться в смешанном классе. Там совсем не то что в Рейнире, где он единственный небелый ученик. В большие перемены он, как и раньше, работал на кухне у миссис Битти, та ни словом не упоминала о Кейко.
Чеза он встречал лишь изредка. За мародерство в Нихонмати его исключили из школы. По слухам, теперь он никому не давал житья в другой школе, Бэйли-Гатцерт, где учились ребята из рабочих семей. Иногда Генри встречал его в городе с отцом. Чез, завидев Генри, злобно скалился, но Генри больше его не боялся. Чез стал угрюм, мрачен — видимо, на всю жизнь, думалось Генри. Самому же Генри, напротив, казалось, будто все самое интересное у него впереди.
И все равно убирать классы после уроков было тоскливо, а возвращаться из школы домой — одиноко. По дороге он думал лишь о Кейко, о том, как счастлив был с ней рядом. Он жалел даже не о том, что Кейко уехала, а о том, что не признался, как много она для него значит. Отец Генри не умел выражать чувства. И теперь, восстав против отца, против его воли и привычек, Генри досадовал на свое сходство с ним.
Генри свернул к чугунным аркам китайского квартала, на звук саксофона Шелдона, который ни с чем не спутаешь, и шум аплодисментов, в последнее время сопровождавший его выступления. Шелдон теперь играл в небольших клубах близ Саут-Джексон, а Оскар Холден стоял на учете в полиции за то, что высказался в защиту жителей Нихонмати, и его редко приглашали выступать. Если мир услышал твой голос, он больше не услышит твоей музыки. Украсть у людей музыку — преступление, подумал Генри. Небольшой тираж пластинки давно уже разошелся, и теперь за ней охотились коллекционеры.
— Есть вести оттуда? — Шелдон указал подбородком на восток, в сторону Айдахо. В сторону Минидоки.
Генри покачал головой.
— Я был как-то раз в Айдахо, не так уж там и плохо. Мой двоюродный братан переправлял спиртное через границу в Пост-Фолс, когда сухой закон свирепствовал. Места красивые — горы и все такое.
Ссутулившись, Генри сел на бордюр. Шелдон вернул ему пустую коробку из-под завтрака.
— Знаешь, я уже давным-давно не мальчик, но все вижу по твоим глазам. Ты бодришься, даже мама твоя и та ни о чем не догадывается. Но слушай, парень, вот я немало горя повидал. И знаю, каково тебе…
Генри покосился на Шелдона:
— Что, так заметно?
— Мы все через это прошли, парень. Мы все видели, как их увозят. Такое на всю жизнь запоминаешь. Мы тут все намешаны, в Международном районе, и такие как я, и такие как ты, и филиппинцы, и корейцы, и даже евреи с итальяшками. Мы все видели, как их увезли. И всем нам было скверно. Но тебе еще хуже было, ты видел, как ее увозят.
— Я ее отпустил.
— Генри, она все равно уехала бы, и неважно, отпустил ты ее или нет. Ты не виноват.
— Виноват, я ее отпустил. Даже не попрощался как следует — просто отослал ее прочь.
Шелдон помолчал, перебирая клапаны саксофона.
— Тогда бери бумагу, ручку и пиши…
Генри не дослушал:
— Да не знаю я, где она! Я ее отпустил, и она мне ни строчки не написала.
Шелдон с тяжелым вздохом захлопнул футляр саксофона и присел на холодный бетонный бордюр рядом с Генри.
— Знаешь, где Минидока?
— Смотрел на карте…
— Так давай сгоняем к ней — там тоже наверняка есть часы свиданий. А чего, заскочим в брюхо большого пса — и вперед.
— В брюхо большого пса?..
— Да в автобус![17] Все-то тебе нужно на пальцах объяснять! Сядем в автобус, времени у меня сейчас хоть отбавляй. В пятницу уедем, в воскресенье вернемся — ты даже ни дня не прогуляешь в школе своей.
— Я не могу…
— Это почему? Тебе ведь тринадцать стукнуло? Для папаши ты уже мужчина. Можешь сам принимать решения. Я бы на твоем месте так и сделал.
— Не могу я бросить маму, да и как же отец?
— А что отец?
— Если он узнает, что я уехал в Айдахо к японке, его опять удар хватит.
— Генри, — Шелдон посмотрел на него уже серьезно, — если у папаши сердце болит, ты в том не виноват. Он ведет войну в мыслях, в душе, с тех самых пор, как был мальчишкой и жил в Китае. Ты не отвечаешь за то, что случилось еще до твоего рождения. Ясно тебе?
Генри встал, отряхнулся.
— Я побежал… Увидимся! — Он через силу улыбнулся и зашагал в сторону дома.
Шелдон не стал спорить.
«Он прав, — думал Генри. — Я уже взрослый, могу решать за себя. Но Айдахо — это же так далеко… и опасно, наверное. С какой стати сбегать неизвестно куда? Если со мной что-нибудь случится, кто позаботится о маме? Раз отец прикован к постели, я глава семьи. Нужно отвечать за свои поступки. Может, даже придется бросить школу и пойти работать. Побег — безответственность».
Нет, нельзя. Слишком уж безрассудно.
Когда Генри добрался до дома, отец крепко спал. После удара он даже храпел не так громко, как раньше. И вообще казался бледной тенью себя прежнего. Лишь огонь презрения жег Генри все с той же силой.
В квартиру вошла мама, в руках — корзина высушенного белья, которое она сняла с веревки во дворе.
— Тебе открытка на день рождения, — сказала она по-кантонски.
Достала открытку из кармана передника и протянула Генри. Ярко-желтый конверт, слегка помятый и запачканный, со знакомой маркой.
Генри тотчас узнал по почерку, от кого открытка. Значит, не забыла.
Он смущенно посмотрел на мать.
— Все хорошо, — мягко сказала мама и вышла из кухни.
До своей комнаты Генри не дотерпел, вскрыл конверт прямо в кухне. Осторожно вынул письмо и стал читать. Вверху страницы был нарисован чернилами именинный торт и раскрашен акварелью. Ниже строчки:
