— Ты стоишь на моем пальце! Ты в своем уме? Сойди с него!
Если в какой-то момент и была надежда на соединение двух частей пальца Аскиля, то теперь уже никакой надежды на это не осталось. Когда директор наклонился, чтобы поднять пакет, то в нем оказался уже довольно-таки плоский палец. Бьорк пыталась удержать равновесие и наступила прямо на палец каблуком, который был не более сантиметра в диаметре. Представьте себе выражение ее лица, когда она обнаружила, что стоит на пальце мужа…
Наверное, это было то же самое выражение, которое я много лет спустя наблюдал на кухне их дома в Оденсе. Бабушка помыла посуду после обеда и когда потом открыла шкафчик под мойкой, который более уже не был населен маленькими чудищами, из него стрелой вылетела испуганная мышь и стала метаться под ногами бабушки, а та в страхе подпрыгнула. Когда она приземлилась, раздался странный звук, как будто что-то раздавили — так оно и было: к домашней туфле бабушки прилипла мышь. «Очень в твоем духе», — проворчал Аскиль с непонятным раздражением в голосе. Мне тогда казалось, что раздавленная туфлей мышь вообще-то вполне могла рассмешить дедушку, но в тот момент я еще ничего не знал о той истории с пальцем. Думаю, Аскиль получал какое-то садистское удовольствие, угрожая бабушке тем, что может раскрыть ее тайну всем родственникам. Но он долго молчал и проболтался только, когда Кнут много лет спустя вернулся с Ямайки.
Но вернемся обратно в Берген. Обрубок изучили. Бьорк старательно боролась со своим платьем, но на это никто не обращал внимания. Включая и Аскиля, который вел себя на удивление спокойно и не произнес ни одного слова, продолжая смотреть на пакет с раздавленным пальцем. Доктор Тур распрямился и, поняв, что обманутый муж не собирается заниматься рукоприкладством, злобно посмотрел на директора и сказал:
— Что вы его сюда привели? Его надо в больницу!
Ушастый тоже не сказал ни слова, не подал и виду, что расстроен, но на мать даже и не взглянул. Он всеми силами старался показать, как заботится об отце, помог ему добраться до тележки, держал его злосчастный пакет с теперь уже раздавленным пальцем и вытирал пот у него со лба, когда тот вдруг покрылся испариной.
Лишь оказавшись в больнице, Аскиль начал, похоже, приходить в себя. Он отказался от обезболивания, не сводил глаз с окровавленного пальца, когда накладывали швы, и категорически отказался остаться в больнице на ночь, хотя Бьорк и пыталась его уговорить.
— Нет, — заявил он, когда врачи закончили операцию, — мы поедем домой.
На обратном пути никто не обмолвился ни словом, пока Бьорк не пробормотала, что надо бы заглянуть к маме Эллен, чтобы забрать Анне Катрине и малыша Кнута.
— Ага, вот, значит, где ты обычно ставишь их на прикол! — воскликнул Аскиль, и у него появился еще один убедительный аргумент против семьи Бьорк. — Вот какая у меня замечательная теща.
Так что отец с сыном пошли домой одни. Ушастый старался всеми силами поддерживать пострадавшего, но тот раздраженно размахивал палкой, и когда они добрались до дома, то сразу же пошел к телефону и позвонил теще, чтобы сказать Бьорк о том, что ей незачем сегодня возвращаться домой. Бьорк разрыдалась, но Аскиль не смягчился. Он швырнул трубку, вошел в гостиную, остановился перед книжной полкой и взялся за врачебные романы. Он по очереди сбрасывал их с полки и разрывал на части, вырывал страницы, комкал их и разбрасывал по комнате… Ладно, Бьорк была безнадежно увлечена этими романами и дамскими журналами, пусть так, но то, что она решила превратить свою жизнь в роман, оказалось для Аскиля слишком. В снегопаде падающих страниц, в сей комнате ужасов, наполненной пошлыми фантазиями жены, называя ее про себя предательницей и шлюхой, Аскиль находил выход своей злости, а Ушастый готовил отцу еду, просил его быть поосторожнее с пальцем и подливал шнапса, когда рюмка пустела. Снова почувствовав себя человеком, на котором держится семья, он уложил отца в постель.
Но на следующий день настроение дедушки не улучшилось. Была суббота, и Бьорк уже в семь часов утра позвонила, чтобы узнать, может ли она вернуться домой. Нет, ответил Аскиль и швырнул трубку. В половине девятого в дверь постучал первый кредитор, и Аскиль, распахнув дверь, прокричал: «Проваливайте! Оставьте меня в покое!» А в это время тринадцатилетний сын с утра сделал уборку в гостиной, собрал разорванные врачебные романы и набил ими мешки, которые потом поставил на террасе. «Все пошло к чертям, — думал он, — когда люди спариваются, они становятся свиньями».
Позже он услышал громкое бормотание отца в гостиной и понял, что Аскилю необходимо побыть одному. Он пошел к себе в комнату, осторожно закрыл дверь и опустился на колени перед кроватью — ему захотелось отвлечься от семейных проблем. Ушастый был прав, Аскиль действительно хотел остаться один и поэтому рассердился, когда в дверях показался его тринадцатилетний сын.
— Коллекция! — прошептал сын. — Где моя коллекция?
Аскиль, которому действительно было о чем подумать, кроме дурацких монет, ответил:
— Ее нет, иди в свою комнату, я хочу побыть один. — Но Ушастый не мог смириться с таким ответом.
— Где она? Что ты с ней сделал? — снова спросил он.
— Да замолчи ты, — крикнул Аскиль и бросил в сына пепельницу, — отстань от меня! Я продал ее. — Пепельница заставила Ушастого тотчас вернуться к себе в комнату, но просидел он там недолго.
— Сколько ты получил за нее? — пробормотал он, снова появившись в дверях, и Аскиль, которому не доставляло никакого удовольствия наблюдать рыдающего сына, ответил:
— Пятнадцать крон. Да какая разница, я достану тебе другие монеты.
— Пятнадцать крон! — завопил Ушастый.
— Да достану я тебе другие монеты, говорю же, — закричал Аскиль и, выйдя на террасу, улегся на скамейку.
Монеты пролились дождем, золото начало собираться на дне сундука, но вот о том, что произойдет позже, никто не предупреждал. Другими словами, Расмус Клыкастый оказался никчемным пророком, к тому же он не смог предсказать, что произойдет сбой и что в тринадцатилетнем теле зародится мощная, как динамитный заряд, ярость. Ушастый отправился в переднюю, где по-прежнему вперемешку с кистями и красками валялись динамитные шашки. Ушастый собрал их в кучу, не тронув шашки, которые лежали в гостиной, прихватил коробку спичек и пошел к соседской уборной, которая для дедушки всегда была как бельмо на глазу.
— Вот так, построишь наконец-то свой собственный дом, — имел обыкновение говорить Аскиль, — а сосед поставит свою уборную прямо у твоей террасы.
«Получи этот сортир себе на голову, — думал Ушастый, — будешь жрать дерьмо», — он думал и одновременно не думал, поскольку разрозненные обрывки, которые без остановки крутились в голове моего тринадцатилетнего отца, вряд ли можно назвать мыслями.
Золото было обещано, и золото было отобрано.
Горшок с сокровищем был найден под радугой, а теперь его продали в пивнушке за пятнадцать крон.
В соседской уборной — неподалеку от той скамейки, где лежал, уставившись в небо, Аскиль — тринадцатилетние руки нащупали спичечный коробок, а в голове кружились обрывки мыслей, руки открыли крышку сиденья, бросили вниз динамитные шашки и захлопнули крышку.
Сначала дедушка услышал топот ног. Потом в течение нескольких минут он ничего не слышал, так что должно было пройти какое-то время, пока он понял, что стал свидетелем чудовищного взрыва. В неблагополучном районе грохот услышали сразу же, но дедушка ничего не услышал — в сознании у него что-то сместилось, и он решил, что свалился в помойную яму у дизентерийного барака в Бухенвальде, потому что, да-да, дерьмо падало с неба, дерьмо текло вниз, покрывало все его тело. Из дерьма родился сын, и дерьмом он отвечал отцу. Преодолевая липкую поверхность, перенесенный в кошмарную бухенвальдскую зиму, Аскиль поднялся на ноги. Но тут с неба стали опускаться бессчетные обрывки бумаги, каждый из которых содержал какую-нибудь цитату: «В приемной врача», «Доктор X всегда был другом дома» — обтрепанные листочки из врачебных романов, которые Ушастый оставил в саду, снегопадом обрушились на дедушку: «Она растаяла от его властного голоса… его настойчивый взгляд очаровал ее сердце… Я изменила мужу, но он это заслужил, негодяй…»
Лишь через несколько минут до Аскиля дошло, что он вовсе не в немецкой зиме 1945 года. А в 1959 году от Рождества Христова на террасе своего кубистического дома, измазанный с ног до головы соседскими фекалиями, а вокруг него летают жалкие остатки ни больше ни меньше как двухсот врачебных романов его жены. «Вот чертовщина!» — завопил дедушка и сделал то, что он вообще-то клялся никогда в жизни не делать. Он бросил разъяренный взгляд на сына, который испуганно смотрел на отца из другого конца сада, затем ринулся в дом, где, открыв шкаф, схватил один из самых крепких ремней. Потом, позабыв про палку, с бешеной скоростью бросился за сыном в сторону неблагополучного района. Многочисленные пробежки Ушастого через этот район, его инстинктивное умение находить кратчайший путь и бесследно исчезать в дальних переулках не спасли его, он поскользнулся на гравии перед магазинчиком бакалейщика Эйегорда. И здесь — перед двумя десятками зевак, среди которых были и местные мальчишки, которые, несмотря на вражду с Ушастым, были немало потрясены происходящим, — Аскиль так сильно выпорол сына, что Ушастый в конце концов потерял сознание на руках своего покрытого дерьмом отца. Только когда перед Аскилем оказалось безжизненное тело сына, он вспомнил свой давний зарок никогда не поднимать руку на своих детей. Он промычал что-то невразумительное и понес сына домой, положил его на диван и отправился мыться.
