Молочник внимательно посмотрел на него; дрожь ужаса, которую он долго сдерживал, охватила его на миг.
— Нет, Гитара, я этого не могу принять.
— Знаю.
— Уж очень у вас все неправильно.
— Что, например?
— Ну, во-первых, вас рано или поздно поймают.
— Может быть. Но если меня поймают, это значит, я умру несколько раньше, чем положено… но не легче, чем положено. А мне неважно, как я умру и когда. Ради чего я умру — вот что важно. Так же, как ради чего я живу. Кроме того, если меня поймают, меня смогут обвинить и убить за одно преступление, может быть, за два, но уж никак не за все. К тому же, остаются еще шесть «дней». Мы уже давно действуем, очень давно. И поверь, мы долго, очень долго еще будем действовать.
— Но вы не можете жениться.
— Ты прав.
— Не можете иметь детей.
— Не можем.
— И это жизнь?
— Да, жизнь. Именно у нас и жизнь.
— Без любви.
— Без любви? Наша жизнь без любви? Да ты слушал меня или нет? Все, что я делаю, я делаю не потому, что ненавижу белых. А потому, что люблю своих. Тебя люблю. Вся моя жизнь — любовь.
— Каша у тебя в голове, дружище.
— В самом деле? А когда евреи из фашистских лагерей после войны разыскивали нацистов, что их толкало — ненависть к нацистам или любовь к евреям, погибшим в лагерях?
— То совсем другое дело.
— Только потому, что в их распоряжении были деньги и гласность.
— Нет. Они отдавали нацистов под суд. А вы убиваете сами, и при этом не убийц. Вы убиваете неповинных людей…
— Я ведь сказал тебе, не существует…
— Вас вовсе не оправдывает то…
— Молочник, мы бедные люди. Я работаю на автомобильном заводе. Остальные еле сводят концы с концами. Где деньги, где то государство, та страна, которые возьмутся финансировать наше правосудие? Ты говоришь, евреи отдавали под суд нацистов. Есть у нас суд? Найдется ли в Америке хотя бы в одном городе такой суд, где присяжные осудили бы линчевателей? Даже в наше время есть такие места, где негры не имеют права давать показания против белых, где волею закона судья, присяжные, суд вправе не слышать ни единого слова, если оно сказано негром. А это значит, что чернокожего могут признать жертвой преступления лишь тогда, когда это подтвердит белый. Только в этом случае. Если бы существовало нечто, хотя бы отдаленно напоминающее правосудие или суд в тех случаях, когда белые подонки убивают негров, никому бы не понадобились наши «Семь дней». Но такого суда нет, поэтому мы существуем. И вершим правосудие без денег, без поддержки, без судейских мантий, без газет, без сенаторов и без иллюзий!
— Ты говоришь очень похоже на негра, который назвал себя Икс. Почему бы и тебе заодно не назваться Гитара Икс?
— Икс, Бэйнс — один черт. Плевать мне на фамилии.
— Ты, видно, не понял, чего он добивается. Он ведь хочет, чтобы белые узнали, что негр отвергает свою фамилию раба.
— А мне начхать на то, что знают белые, и даже на то, что они думают. И потом, я не отвергаю свою фамилию. Гитара — мое имя. Бэйнс — фамилия рабовладельца. То и другое связано со мной. Фамилия меня не волнует. Меня волнует положение раба.
— И положение это изменится из-за того, что ты прикончишь сколько-то там белых?
— Непременно.
— Не повлияет ли это как-нибудь и на мое положение?
Гитара усмехнулся.
— Повлияет, сам знаешь.
— Черта с два, — нахмурившись, сказал Молочник. — Что же, я сто лет проживу, оттого что члены вашего общества прочитают газету, а затем устроят засаду на какого-нибудь несчастного белого старичка?
— Сто лет тут ни при чем. Речь о том, как ты живешь и почему живешь. И о том, удастся ли твоим детям народить и себе детей. Речь о том, чтобы в один прекрасный день в пашем государстве белые задумались перед тем, как устроить очередной суд Линча.
— Да каким же образом вся эта дурь изменит мою жизнь и жизнь других негров? Ваши поступки безумны. Мало того, они входят в привычку. Напрактикуешься как следует — и будешь убивать кого угодно. Ты меня понял? Убийца есть убийца, он может убить и без причины. Не понравится тебе кто-то — прикончишь. Меня можешь убить.
— Мы не убиваем негров.
— Ты послушай, как ты говоришь. Негров. Не Молочника. Ты ведь не сказал: «Да что ты, Молочник, уж тебя-то я и пальцем не трону». Нет. Ты говоришь: «Мы не убиваем негров». Бред собачий! А что, если вы вдруг вздумаете изменить свои законы?
— «Семь дней» — это «Семь дней». Организация существует давно и законов своих не меняет.
Молочник задумался.
— И молодые у вас есть? Или все остальные постарше? Ты один там молодой?
— А в чем дело?
— Только в том, что сопляки страсть как любят менять правила.
— Ты беспокоишься за свою жизнь, Молочник? — посмеиваясь, спросил Гитара.
— Нет. В общем, нет. — Молочник погасил сигарету и достал новую. — А какой твой день, скажи-ка?
— Воскресенье. Я — Воскресенье.
Молочник потер лодыжку на той ноге, что была короче.
— Ох, друг, боюсь я за тебя.
— Забавно. А я за тебя.
Люди, живущие вдали от моря, понимают это. Понимают, что какие-нибудь случайные ручей Биттер и река Паудер, протекающие по штату Вайоминг, или большое Соленое озеро в штате Юта — в их краях единственная замена моря, и, лишенные возможности претендовать на побережье, довольствуются крутыми и отлогими берегами да отмелями. Они обычно мирятся с добровольным заключением, поскольку бежать все равно некуда. Но людей, живущих в районе Великих озер, сбивает с толку их окраинное положение, они живут на самом краю государства, но край этот — граница, а не побережье. Поначалу и они, подобно жителям побережья, воображают, будто находятся на рубеже, откуда дорога ведет лишь в последний путь и бегство без возврата. Однако пять Великих озер, которые впитывают в себя через залив Святого Лаврентия дух морских просторов, тоже пленники суши, хотя извилистая река соединяет их с Атлантическим океаном. И как только жители озерного края обнаружат это, их так и тянет прочь от насиженных мест, и они неизбежно жаждут перемен, столь же неизбежно принимающих самые странные формы. То им вдруг захочется ходить по каким-то другим улицам, где свет солнца падает на мостовую иначе. То их потянет в незнакомую компанию. Или просто до смерти захочется хотя бы услышать, как у тебя за спиной громко захлопнулась дверь.
Вот Молочнику именно этого хотелось. Ему хотелось, чтобы тяжелая белая дверь их дома на Недокторской захлопнулась за ним, хотелось услышать, как в последний раз щелкнет за спиной замок.
— Тебе же все достанется. Все! И ты будешь свободен. Деньги — это свобода, Мейкон. Только деньги и дают нам настоящую свободу.
— Я знаю, папа, знаю, и все же мне надо уйти. Я ведь не уезжаю за границу, просто мне хочется начать самостоятельную жизнь. Ты сделал это в шестнадцать лет. Гитара — в семнадцать. Так поступают все. Все через это прошли. А я до сих пор живу в родительском доме и служу в твоей конторе — не потому, что лез из кожи вон, добиваясь этого места, а потому, что я твой сын. А ведь мне уже за тридцать.
— Ты нужен мне здесь, Мейкон. Если тебе так хотелось уйти, надо было сделать это пятью годами раньше. А сейчас уж я завишу от тебя. — Мейкон Помер не умел просить, но никогда еще его слова не были так похожи на просьбу.
— Только на год. Всего на один год. Дай мне денег на год и разреши уехать. Когда я возвращусь, я отдам этот долг: буду целый год работать на тебя бесплатно.
— Суть не в деньгах. Мне нужно, чтобы ты был тут и занимался моим делом. Тем самым, что я намерен тебе передать. Дело требует изучения, ты должен научиться сам всем распоряжаться.
— Дай мне часть твоих денег сейчас, когда они мне нужны. Не поступай, как Пилат, — та упрятала свои деньги в зеленый мешок и подвесила к потолку — ни себе, ни людям. Не заставляй меня ждать до тех пор…
— Что ты сказал? — С той же внезапностью, с какой старая собака, почуяв запах сырого мяса, перестает грызть башмак, умоляющее выражение лица Мейкона Помера сменилось на оживленное, у него даже ноздри раздулись.
— Я сказал, дай мне немного…
— Нет. Не о том. Насчет Пилат и мешка.
— А, насчет мешка. Да разве ты его не видел? Зеленый, он у нее в комнате висит. Говорит: это ее наследство. Там нельзя по комнате пройти — обязательно башкой о него стукнешься. Ты что, не помнишь?
Мейкон часто-часто заморгал, но потом все-таки взял себя в руки в сказал:
— Я сроду не переступал порог ее дома. Один лишь раз заглянул к ней в окно, но было темно, и я не заметил, чтобы что-нибудь свисало с потолка. Когда ты его видел в последний раз?
— Месяцев девять или десять назад. А что такое?
— Ты думаешь, он и сейчас там висит?
— А куда ему деваться?
— Зеленый, говоришь? Ты уверен, что он зеленый?
