Еремей Айпин - Ханты, или Звезда Утренней Зари

И, как водится, Демьян увидел свою цепочку, которая связывала его с Государством: Корнеев, Корнеевы, Россия, Государство. Корнеев являлся началом начал, фундаментом его, Демьянова, Государства. Вот он, можно к нему прикоснуться, можно поговорить с ним о чем угодно, не сводя глаз с его иконообразного красивого лица. Словом, весь он излучал красоту неприметную, неброскую, поэтому очень сильную. Каждый раз, встречаясь с ним, Демьян находил в нем что-то новое: то одно, то другое, то третье, словно он был многоликим, а душа вмещала весь мир. Когда думал о нем, Демьяна всегда поражало то, что, почти мальчишкой пройдя самое страшное и противоестественное — войну, он сохранил душу, не ожесточился, не очерствел, не запачкался черной грязью военных дорог. Не поразительно ли?! Наоборот, кажется, еще больше полюбил жизнь. Любил жизнь такой, какая она была: с радостями и печалями, с изменой и высокой любовью, с правдой и ложью, с великолепным началом и неизбежным концом. Ничто человеческое не пугало его, не страшило, не гнуло в дугу, ибо он был Человеком, а не святым. Он сражался, любил, ошибался, учил, падал, вновь поднимался. Поэтому Демьян особо и чтил его.

За Корнеевым шли другие Корнеевы, его родственники и сподвижники. Их груди разрывали прицельные пули, их заживо вмораживали в снега и льды, их топили в дымящихся прорубях и полыньях, их давили бревнами на баржах смерти, их в рогожных кулях заживо сбрасывали за борт, их бьющиеся сердца поднимали на острие хорея посреди холодных снегов, их костями усеяны берега Иртыша и Оби от Тобольска до Томска. И оттаивали снега, оттаивали льды, оттаивали людские сердца, и оттаивала земля, и оттаивал Север. Они принесли букварь, срубили школы и больницы, подняли Красные чумы, проложили новые дороги, построили города и поселки. Они живучи и непобедимы. У них много добрых корней, которые всегда находят благодатную почву, ибо добро также вечно и непреходяще, как и жизнь, И Демьян чувствовал, что они всюду вокруг него, ибо на Корнеевых держится жизнь.

Они в прошлом и в будущем.

И люди в неоплатном долгу перед ними. И Демьян — в том же числе. Он осознавал и старался уменьшить свой долг, внести свою лепту, хотя для этого явно недостаточно одной жизни — слишком она коротка.

Таким ему виделось его Государство, на котором держался Мир.

Мир… И сейчас, когда кассирша Лида усомнилась в его приверженности к Миру, он вспомнил свой путь к Комитету защиты и старательно нарисовал на ведомости свою подпись: чтобы ничего такого той больше «не показалось». Когда это Демьян на полпути сворачивал в сторону?! Кто такое припомнит?! Коль выдержал военные годы, в малолетстве, когда, бывало, часто становилось совсем невмоготу, то теперь, на склоне лет, должен устоять…

А какие испытания выпадут на долю его детей в будущем, он не ведал. Не ведал и того, что первым будет его младший сын Юванко, с детства своенравный, но с широко распахнутыми глазами внимавший каждому слову отца. И отец с любовью звал его Айи — Махонький.

Юван примет в себя заряд, нацеленный в отчий дом из дальней стороны. Удар приподнимет его — и он отчетливо увидит своих родных возле зимней избушки в сосновом бору. Впереди всех, посреди кораля, повернувшись к нему вполоборота, чуть нагнув голову и словно согнувшись под тяжелой ношей, давившей на плечи, в одной рубашке, без малицы, весь напряженный, со скорбно-печальным лицом застыл отец. От него неведомо по какому миру пробивалось одно:

«Я жду тебя, сын…»

Это пробивалось, колебалось, исходило волнами…

Черная, с серебристой проседью, прядь на голове отца тянется со лба к затылку.

За его спиной, в шести-семи шагах, перед самым входом в бревенчатые сени дома, в светлом платке и в зимнем саке с синим матерчатым верхом, у пояса придерживая левую руку правой, стоит мать. Из-за ее спины выглядывают беззаботные сестры Вера и Таисия. За ними — лица скитавшегося где-то старшего брата Микуля, ушедших на запад дядей, захороненного в братской могиле в Берлине деда, поседевшей бабушки, удивительно волнующей одноклассницы Галинки Лейковой и лица многих других близких и дальних родственников и людей…

В корале утоптанный белый снег детства и все четырнадцать сосен в защитного цвета, словно солдаты, зелени. Слева от сеней нарты со сложенной упряжью, хореи и колодки для оленей. На верхушке шеста связка порыжевшей травы на стельки кисов. За коралем плотный строй боровых сосен.

Он не почувствует ни страха, ни боли, ни огорчения. Только остановится дыхание — и остановится Время. И остановится Жизнь. И отчий дом.

Отец.

Мать.

Сестры.

Родственники.

Люди.

Снег детства.

Сосны.

Небо.

Солнце.

Остановится и останется все это.

Навсегда.

На веки вечные.

Когда Демьян сдал пушнину и собрался уходить, его попросил зайти охотовед промохот-отделения Колодкин. Поговорив об «урожае» на зверя-птицу и условиях промысла, хозяин кабинета поинтересовался:

— Геофизики, говорят, к вам вышли, Демьян Романыч?

— Вышли, Виктор Иванович, — кивнул Демьян. — Вышли.

— Видели их?

— Видел.

— Угодия твои не зорят? Капканы там, ловушки?

— Так они только вышли. Пока ничего плохого о них сказать не могу, Виктор Иванович.

— Ну, в случае чего дай знать, — сказал Виктор Иванович.

— Думаю, мы с ними поладим, — улыбнулся Демьян. — Тоже ведь люди, такие же, как и мы.

— Н-да-а, — неопределенно протянул охотовед.

По его озабоченному лицу Демьян понял, что тот обеспокоен приходом нежданных гостей — искателей нефти.

Попрощались, Демьян вышел из конторы. На поселок опускались серые сумерки. Застучал дизель на станции — в окнах домов вспыхнули лампочки.

Заканчивался второй день его пути.

Возле нарты топтались сыновья. Как он приехал, они по пятам ходили за ним. Ни на шаг не отставали. Пока отец сдавал пушнину, они бегали к упряжке — то туда, то сюда. Видно, им хотелось побыть и возле отца, и возле оленей. В конторе отцу не до них, занят, а вот с оленями можно поговорить обо всем.

Увидев отца, мальчики разом замолкли. Младший Юван — он унаследовал бабушкину породу — блеснул острым глазом, надвинув на черный чубик старую шапчонку, поскучнел лицом. Как и у бабушки, все у него было близко: и смех, и слезы. А старшенький, Микуль, только чуть заметно сник — на лице же ничего не отразилось…

Младший пошвыркал носом, громко засопел и наконец решился, спросил охрипшим ломким голосом:

— Кунты мэнлэн?[62]

Демьян посмотрел на сыновей, воробьями нахохлившихся у нарты, медленно переспросил:

— Ягунам?[63]

— Ягунам… — почти в один голос выдохнули сыновья.

Демьян поправил шкуру-подстилку на сиденье, принялся подтягивать какой-то ремешок на поясе вожака. Он мешкал. Все дела вроде бы сделал, остались только покупки разные. Магазин еще открыт — можно успеть, а потом попить чай и пуститься в обратный путь. Но сыновья почти полгода не видели родителей, не ездили на каникулы. Конечно же, соскучились. Как тут сразу уедешь?! Хотя и домой надо спешить — ждут там, и олени на пустом пастбище не находят себе места. И за землю тревожно — искатели идут. Зародившаяся на озере боль сушит грудь. Но Демьян пересилил себя и, взглянув на сыновей, улыбнулся, бодро сказал по-хантыйски:

— Здесь заночую. Завтра домой поеду.

Мальчики заметно повеселели, заулыбались. И тут же уселись на нарту, чтобы ехать с отцом на пастбище. Демьян покосился на их пальтишки и валенки, что явно не годились для езды на оленях, но ничего не сказал, лишь смущенно крякнул — все равно ведь не отстанут — и молча тронул упряжку. Коль им станет холодно, то можно в кумыш завернуть, подумал он. Пастбище тут близко, а на обратном пути согреются пешком.

Он направил упряжку за болотную речушку Лархи, или Ершовую, которую русское население в поселке называло просто Еганишкой. Там было несколько ягельных островков-боров посреди болота. На одном из них Демьян высмотрел взгорок с редким сосняком, куда и свернул с дороги. Втроем быстро распрягли усталых оленей и на длинных веревках развели их по отдельно стоявшим соснам и пням.

Пеструха и вожак Вондыр сразу начали копытить снег — проголодались за день. А важенка Пирни капризно оглядывала бор, сунув нос в снег, принюхивалась к запахам ягеля незнакомой земли. Как водится, она не спешила откопать себе пищу. Заметив это, Микуль взял с нарты деревянную лопату отца и выкопал молодой оленихе кормежную яму до ягеля.

— Ешь-ешь. — Юванко подталкивал олениху к яме. — Ешь, Пирни, готовая тебе еда. Ешь.

— Да ладно, оставьте ее, — сказал Демьян, укладывая упряжные ремни на амдер. — Ночь длинная, успеет еще поесть.

— Она всегда такая? — спросил Микуль.

— Всегда неважно ест, — ответил отец. — И нарту неважно тянет. Всегда такая, с рожденья.