Едва сдерживая слезы, я смотрел ему в глаза пока он все это говорил мне. Гавриле тоже было явно не по себе. Я знал, что они с Митькой обсуждали мое будущее и при малейшей возможности оставили бы меня в полку.
Гаврила пообещал, что если через три месяца после окончания войны мои родители не объявятся, он сам позаботится обо мне и отправит в школу, где меня снова научат говорить. Пока же, он настоятельно советовал, чтобы я не трусил, помнил его науку и каждый день читал советскую газету «Правда».
Мне вручили вещевой мешок полный подарков от солдат и связку книг от Митьки и Гаврилы. Я был одет в форму солдата Советской Армии – полковой портной сшил ее специально для меня. В кармане оказался маленький деревянный пистолет с портретом Сталина на одной стороне ручки и Ленина – на другой.
Пришло время расставаться. Я уезжал с сержантом Юрием – у него были дела по службе в том городе, где принимали потерявшихся детей. В этом промышленном, самом большом в стране городе я жил до войны.
Гаврила убедился, что я снабжен всем самым необходимым и еще раз проверил мое личное дело. Он включил в него все, что я сам рассказал ему о своем имени, о довоенном доме, то, что помнил о родителях, городе, в котором жил, о наших родственниках и друзьях.
Водитель завел двигатель автомобиля. Митька похлопал меня по плечу и дал мне наставление, чтобы я всегда защищал честь Советской Армии. Гаврила крепко обнял меня, а остальные друзья, по очереди, как взрослому, пожали мне руку. Мне хотелось плакать, но я изо всех сил старался держаться невозмутимым.
Мы поехали на станцию. Поезд был набит солдатами и штатскими. Он часто останавливался у разбитых стрелок, продвигался дальше и снова останавливался между станциями. Мы проезжали разбомбленные дома, опустошенные деревни, оставленные автомобили, танки, пушки, самолеты с искореженными крыльями и хвостовым оперением. На многих станциях к путям подбегали оборванные люди и выпрашивали сигареты и еду, а полуголые ребятишки стояли и, разинув рты, глазели на поезд. До станции назначения мы добирались два дня.
Все пути были заняты военными эшелонами, вагонами Красного Креста и открытыми платформами с армейскими грузами. На перроне толпились советские солдаты, бывшие военнопленные в самых разных униформах, инвалиды на костылях, оборванные штатские и слепые, постукивающие палками по каменному тротуару. Иногда санитарки проводили истощенных людей в полосатой одежде. При их появлении солдаты притихали – эти люди были спасены от крематория, они возвращались к жизни после концентрационных лагерей.
Я вцепился в руку Юрия и смотрел в серые лица этих людей, в их горячечно блестящие глаза, сверкавшие как осколки битого стекла среди пепла прогоревшего костра.
Неподалеку локомотив подтащил к входу в здание вокзала сверкающий вагон. Из вагона вышла иностранная военная делегация в ярких мундирах. Быстро выстроился почетный караул и оркестр заиграл марш. Одетые с иголочки офицеры и люди в полосатом молча разминулись на узком перроне.
Над зданием вокзала развевались новые флаги. Из громкоговорителей ревела музыка время от времени перебиваемая хриплыми приветствиями и речами. Юрий посмотрел на часы и мы начали пробираться к выходу.
К сиротскому приюту мы доехали на попутном военном грузовике. Улицы были запружены автоколоннами и солдатами, на тротуарах кишели люди. Приют располагался на отдаленной улице в нескольких старых домах. Из окон глазели многочисленные дети.
В вестибюле мы просидели около часа. Юрий читал газету, а я притворялся беззаботным. В конце концов пришла заведующая, и, поздоровавшись, взяла у Юрия папку с моими документами. Она подписала какие-то бумаги, отдала их Юрию и положила руку мне на плечо. Я резко сбросил ее руку. Плечи мундира предназначены для погон, а не для женских рук.
Пришло время прощаться. Юрий старался казаться веселым. Он шутил, поправлял мою форменную фуражку, подтягивал веревку на связке подписанных Митькой и Гаврилой книг, которую я держал под мышкой. Напоследок мы по-взрослому обнялись. Заведующая стояла рядом.
Я сжал приколотую к левому нагрудному карману красную звезду. Это был подарок от Гаврилы – на ней был изображен профиль Ленина. Теперь я верил, что эта звезда, ведущая миллионы рабочих к светлой цели, принесет удачу и мне. Я пошел за женщиной.
Узкими коридорами мы шли мимо дверей открытых в классные комнаты. Там шли занятия. В некоторых классах ученики кричали и дрались. Какие-то ребята завидев мою форму, начали показывать на меня пальцами и засмеялись. Кто-то запустил в меня огрызком яблока. Я увернулся и он угодил в заведующую.
Первые несколько дней меня не оставляли в покое. Заведующая хотела, чтобы я снял форму и носил обычную детскую одежду, которую присылал международный Красный Крест. Я чуть не ударил воспитательницу, когда она попытался забрать мои вещи. Ночью, для сохранности, я засовывал штаны и гимнастерку под матрас.
Через несколько дней, моя давно нестиранная одежда начала дурно пахнуть, но я все так же отказывался переодеться хотя бы на один день. Рассерженная моим непослушанием заведующая позвала на помощь двоих воспитательниц, чтобы силой отобрать у меня форму. Ликующая толпа ребят наблюдала за схваткой.
Я вырвался из рук неповоротливых женщин и выбежал на улицу. Там я обратился к четверым спокойно прогуливавшимся солдатам. Жестами я дал понять, что не могу говорить. Они дали бумагу и я написал, что я сын воюющего сейчас на фронте советского офицера и что я дожидаюсь своего отца в этом приюте. Затем, тщательно подбирая слова, я дописал, что заведует в приюте дочь капиталиста, что она ненавидит Красную Армию и вместе с воспитательницами, которых она эксплуатирует, каждый день избивает меня за то, что я одет в форму советского солдата.
Как я и рассчитывал, моя записка возмутила молодых солдат. Они пошли со мной и, пока один из них крушил цветочные горшки в застеленном коврами кабинете заведующей, остальные гонялись за испуганно визжащими воспитательницами, шлепая их и щипая за бока.
После этого работники приюта отстали от меня. Даже учителя не возражали, когда я отказался учиться читать и писать на родном языке. Я написал на классной доске, что мой родной язык – русский, язык страны в которой большинство не эксплуатирует меньшинство, а учителя не наказывают учеников.
На стене, над моей кроватью, висел большой календарь. Каждый прошедший день я отмечал в нем красным карандашом. Война все еще продолжалась на территории Германии и я не знал, сколько дней осталось до ее конца, но был уверен, что Красная Армия делает все от нее зависящее, чтобы приблизить победу.
Каждый день я выскальзывал из приюта и за деньги, которые мне дал Гаврила, покупал свежий номер «Правды». Я быстро прочитывал все сообщения о последних победах и внимательно рассматривал новые фотографии Сталина. Я успокаивался. Сталин выглядел бодрым и моложавым. Все шло хорошо. Война скоро закончится.
Однажды меня вызвали на медицинский осмотр. Я отказался оставить свою одежду у входа в кабинет и носил ее с собой под мышкой. Потом со мной беседовала какая-то общественная комиссия. Один из ее сотрудников, немолодой уже мужчина, внимательно изучал мои бумаги. Он доброжелательно обратился ко мне по имени и попросил хоть приблизительно вспомнить, куда, расставшись со мной, собирались ехать мои родители. Я сделал вид, что не понимаю его. Кто-то перевел вопрос на русский, объяснив, что, похоже, он знал моих родителей до войны. Я равнодушно написал на грифельной доске, что мои родители погибли во время бомбежки. Члены комиссии недоверчиво посмотрели на меня. Я холодно попрощался и вышел. Этот пытливый человек растревожил меня.
В приюте жило пятьсот детей. Нас разделили на группы, и мы ходили на уроки в тесные, плохо освещенные классы. Многие мальчики и девочки были искалечены и теперь вели себя необычно. Классы были переполнены. Нам не хватало парт и классных досок. Я сидел рядом с мальчиком моего возраста, который непрерывно бормотал: «Где же мой папочка? Где же мой папочка?». Он посматривал вокруг, как будто ожидал, что его папочка вынырнет сейчас из-под парты и погладит его по потному лбу. Позади нас сидела девочка, у которой взрывом оторвало пальцы на обеих руках. Она пристально смотрела на гибкие, как червячки, пальцы других детей. Заметив ее взгляд, дети быстро убирали руки. Еще дальше сидел мальчик с изуродованной челюстью и без руки. Есть без посторонней помощи он не мог. От него исходился запах гноящейся раны. Еще в классе было несколько частично парализованных детей.
Мы рассматривали друг друга с отвращением и страхом. Никогда нельзя было знать наверняка, что придет в голову соседу. Многие ребята в классе были старше и сильнее меня. Они знали, что я не могу говорить и считали, что я еще и слабоумный. Они дразнили меня и время от времени избивали. По утрам, после бессонной ночи в переполненной спальне, я заходил в класс, как в ловушку, чувствуя страх и тревогу. Ощущение приближающейся опасности нарастало. Нервы мои были натянуты, как тетива рогатки, и невинная стычка могла вывести меня из равновесия. Я не боялся драки, страшнее было бы, защищаясь, серьезно искалечить кого-нибудь и угодить в тюрьму. Это означало бы конец моим мечтам вернуться к Гавриле.
