Но рано утром меня безжалостно разбудили и потащили в церковь. Я пыталась сопротивляться, говорила, что я гость и вовсе не обязана выстаивать утреннюю службу. Но неумолимые монашки в упоении собственной непогрешимостью, не дав мне позавтракать, отвели меня в холодную церковь, где горели целые букеты свечей и застыли, как восковые фигуры, верующие. На голодный желудок молитвы воспринимаются очень плохо. Мысли мои витали где-то очень далеко, и я никак не могла сосредоточиться на происходящем.
Католическая церковь более снисходительна к верующим – им разрешается сидеть во время службы на удобных скамеечках. От долгого стояния и голода у меня начали подкашиваться ноги. Но стоило мне присесть, как все старые кошки разом зашипели.
Я стала предметом обсуждения – некоторым мегерам не понравилось, что я пришла с непокрытой головой и не бью свои коленки об пол в экстазе. Мне пришлось убедиться, что церковь – мир жесточайших формальностей. Никого не волнует, о чем я думаю, важно, чтобы я соблюдала правила. Интересно, почему церковь присвоила себе право быть посредником между богом и людьми? Почему я не могу общаться с богом напрямую? Ведь я тоже его дитя, притом любимое – бог любит заблудших овечек.
Несмотря на неудачное утро, я продолжала надеяться, что встречу в святом месте людей интересных и думающих, с которыми смогу поговорить о любви божественной.
Но интеллектуальный уровень монахинь оставлял желать лучшего. Чаще мне встречались простые, немудрящие люди, чье неведение более угодно богу, чем знание. Они слепо принимали догмы, которые им вбили в голову, и дальше этого не шли. Ханжество этих женщин доходило до того, что они закрашивали металлические банки с индийским чаем, на которых была изображена полуголая танцовщица. Их наивность и тупость просто изумляли меня. Наверное, именно для таких лишенных мозгов женщин предназначалась памятка о смертных грехах, которая вызвала у меня приступ смеха. Новым грехом объявлялось общение с Кашпировским и барабашками.
Еще бы, разве церковь потерпит такую конкуренцию!
Я заскучала, что со мной бывает крайне редко. Попробовала было поговорить с заезжим попиком, который обедал в столовой за десятерых. Но он не знал элементарных правил логики и так чавкал, рыгал и запускал пальцы в тарелку, что вызвал у меня отвращение.
Вечером я познакомилась с молодым красивым священником отцом Сергием, который привлек мое внимание своей веселостью, жизнелюбием и чувством юмора. Я пригласила его в свою келью. Мы с ним долго говорили, и, хотя его мысли не отличались оригинальностью, я была рада встретить разумного человека "Это мука с водой, род хлеба, так?" – "Как вы можете так говорить! – возмутилась сестра. – Это священные предметы". – "Это я понимаю, – сказала я. – Кусочки хлеба специальным образом освящают, и получается просвира?" – "Это не хлеб", – стояла на своем монахиня. "Но до того, как он стал священным предметом, он был все-таки хлебом? – раздраженно спросила я. – И скажите на милость, что плохого в хлебе?" Сестра Ирина насупилась и промолчала.
Моя провожатая привела меня в монастырский музей. В холодные зимние дни, когда сезонные работы заканчиваются, насельницы (так называют всех живущих в монастыре послушниц и инокинь) пишут иконы, шьют, вырезают по дереву, работают в золотошвейной мастерской. Их работы представлены в музее. Расшитые золотом бархатные плащаницы, расписная посуда, чудесно изукрашенные пасхальные яички, деревянные собачки, котики и лошадки – все это умилительно, по-детски трогательно и напоминает выставку школьного кружка "Умелые руки".
Я исподтишка рассматривала сестру Ирину и вдруг почувствовала к ней острую жалость. Она ведь еще молода, а тело уже, как переспелый плод, потеряло упругость и шелковистость. Ей бы погреться под солнцем мужской любви, может, вернулись бы к ней краски и соки.
Грешных мирян всегда волновал вопрос: куда девается сексуальная энергия монахинь. Церковь мудро учитывает человеческую психологию и считает, что лучшее средство для умерщвления плоти – исступленный труд. Если вы, любезный читатель, целый день помашете топориком, подоите коров, а еще лучше порубите лед на озере, а потом несколько часов отстоите на службе, то, поверьте, к вечеру вас не посетит ни одна грешная мысль. Вашим единственным желанием будет добраться до постели.
Кто приходит в монастырь? Иногда совсем юные девушки из благочестивых, верующих семьях, более высокой, чем все то, что сковано мщины, не нашедшие мужа и не умею-р своим телом. Женщины, потерявшие гае столько страданий, что это сделало ечто, что обрывает всякие вопросы, ищины, у которых уже все сбылось, мний. Можно догадываться, что они ть. В старости они утратили память расно помнят все то, что может ис-м. Одна несносная старуха прице-ючему я крашу губы.
"И буду взбесилась я. – И с мужчинами спать буду! Отстань-те!" Она отшатнулась от меня, как будто увидела дьявола. "Старая карга", – тихонько проворчала я, в душе посмеиваясь над своей детской выходкой.
Ничто так не пробуждает демона независимости, как пребывание в монастыре. Мне хотелось содрать панцирь суровости и святости с этих женщин, добраться до их живой, трепешушей сердцевины, где сохранились остатки великой человеческой любви. Этот мрачный холодный дом нуждался, на мой взгляд, в тепле и свете.
Вечером третьего дня я выбралась из монастыря и вздохнула с облегчением, как будто выбралась из тюрьмы. Обитель светилась в темноте нежно и печально. Кто-то рассказывал мне, что монастырь никогда не спит. День и ночь читают монахини псалтырь, сменяя друг друга. Говорят, их молитвы нужны для спокойного сна, потому что они борются с таящимся в ночи злом.
Нет, с церковью мне не по пути. Она хочет заманить меня в мрачную ловушку смерти, пугая бренностью жизни и адом и связывая живого нормального человека по рукам и ногам своими запретами. Я найду свою дорогу к богу, но пока не знаю, какой она будет. Жизнь моего тела интересует меня куда больше, чем святые книги.
Меня снова потянуло путешествовать и видеть людей. Заинтересованная мусульманской религией, я приехала в Таджикистан. В конце мая 1992 года в этом государстве установилось затишье после странного переворота, который некоторые иностранные журналисты называли переворотом "по-восточному". Сколько было шума, сколько крови, а в результате президент Набиев остался у власти, как фигурка короля на шахматной доске, которая имеет право ходить только на одну клетку.
Королю пока объявили шах, и любая его ошибка послужит прекрасным поводом окончательно подпилить ножки трона. Такой странный компромисс, пожалуй, всех устраивал. Оппозиция выбрала роль наблюдателя. Пусть правительство национального примирения побарахтается в мутной водичке политической нестабильности, пусть докажет свою несостоятельность. Тогда на выборах оппозиция будет в полном ажуре.
Кровавые стычки в Кулябе и Курган-Тюбе пока затихли. Лето с его невыносимой жарой – самая неудачная пора для войн в Таджикистане. Обычно они разгораются осенью и весной. Но иногда летом беспредельная жестокость солнца, ослепляющая разум, порождает свирепые столкновения.
Восток – это не то место, где можно сосредоточиться на одной цели. Страсти здесь легко вспыхивают и легко угасают Душанбе – это театральная пышность природы. Душанбе – это крики, призывающие с утра пораньше к молитве. Это женщины в шароварах и ярких цветастых платьях, похожие на щебечущих райских птичек. Их так же трудно представить без одежды, как луковицу без шелухи. Душанбе – это вкус к неторопливым разговорам и созерцательному образу жизни, это всеобщая нелюбовь к передвижениям. Истинный душанбинец предпочтет трястись в автобусе или ловить такси, чем пройти десять минут пешком. Душанбе – это томные южные вечера, которым придает такую прелесть умная беседа за стаканом не очень хорошего местного коньяка, полноправными участниками дружеских встреч становятся Омар Хайям и Саади. Это склонность к пышным восточным метафорам и сравнениям. "Пусть наша рюмочка коньяка будет такой же маленькой, как слеза соловья". – "А разве соловьи плачут?" – "Соловей плачет, когда видит, что садовник, выращивающий розу, не в состоянии оценить ее прелесть". Такие беседы ведутся до бесконечности. Чем больше выпито, тем выше парит фантазия, упражняясь на соловьях и розах. Душанбе – это призрак далекого исламского фундаментализма, который пугает людей здравомыслящих и умеренных, а в особенности женщин – им вовсе не улыбается перспектива паранджи и гаремов.
Об исламе и женщинах мы беседовали с кази-калоном (титул главы мусульман) Таджикистана Ходжи Акбар Терад-жонзода. В приемной мечети какой-то парень уверял меня: "Кази – душа-человек. Простой мужик, весь нараспашку"-Спорное мнение.
Простота никак не вяжется с обликом этого красивого и дипломатичного человека.
