Огонь тем временем бушевал внутри, но, сосредоточившись на бревенчатых стенах и деревянных перекрытиях, не доставал пока до земли, на которой лежал распластанный без сознания Ванюхин.
Сигнал в пушкинской пожарке получили на удивление быстро: сердобольные дачники позвонили по сотовой связи, но сами участия в тушении принимать не стали: никого, казалось им, из людей в пожаре не было, да и пламя к тому времени набрало такую огневую силу, что могло быть уже реально опасным для неумелого дачного люда.
Ванюха открыл глаза, когда первый дыхательный спазм от недостатка кислорода пережал легкие и спровоцировал ускоренный возврат сознания. Вокруг было темно, жарко и нечем дышать. Он попробовал было встать, но удалось лишь опереться на локоть. Он попытался крикнуть, не вполне соображая еще, где находится, но это не имело значения: голова постепенно начинала работать, и первой же слабой мысли хватило, чтобы это понять.
– Э-э-э-э… – звук застрял где-то на середине пути от связок к горлу и растаял в дыму, который теперь уже плыл, казалось, отовсюду: он вытекал из одних отверстий и втекал в другие, он забирался в ноздри, в глотку, он выедал глаза горячим и перехватывал дыхание. Сверху затрещало, но Александр Егорович не услышал, потому что теперь звук, дым и жар смешались в единое целое, и это целое окружило его со всех сторон, ревя, жаря и дымя одновременно. И тогда Ванюха протянул вперед руки, чтобы отгородиться от него, чтобы защитить себя и заставить его передумать, убраться прочь и отступить, потому что он, Ванюха, способен постоять за себя и знает это наверняка. И он еще отчаянней потянулся руками и нащупал наконец свою защиту. Она была в виде квадратной доски, тяжелой настолько, что несомненно представляла опасность для жизни его врагов. Он схватил ее обеими руками и сразу понял, что на этот раз ему выпал праздник. И Ванюха обрадовался и засмеялся от радости, так как праздник был на 148 лик, да еще ковчежный, с выемкой вдоль краев, так и держать его удобней для защиты, и написан был – Ванюха тоже не сомневался почему-то, точно знал – в XVII веке, каким-нибудь стариком-монахом, каким-нибудь Богом забытым исусиком с жидкой бороденкой и водянистыми глазами. Он схватил и потянул икону на себя, но она не поддавалась, почему-то сопротивляясь его усилию. Тогда он вгляделся сквозь дым, превозмогая выедающий зрение жар, и увидел самого этого исусика, с бороденкой и глазами. Исусик тоже держал доску, но ликами к себе, и не хотел ее отпускать. И тогда накатила на Ванюху такая нечеловеческая злоба, такая ненависть к этому самому исусику, что он собрал последние силы, вырвал доску из исусиковых рук и обрушил ее ему на голову, в самое темечко…
Он бил и бил в эту кровавую точку, уже не чувствуя ни запахов, ни звуков, ни горячего воздуха вокруг себя. Под крышей затрещало сильней, чем прежде, гораздо на этот раз сильней, но и этот звук потерялся в сознании, потому что теперь у него была цель, и цель эта была важней всего.
Внезапно стало светло, и не светло даже, а засияло белым и ярким. И он рванулся было туда, к свету, но старикан все еще хрипел, и на голове его бился и продолжал пульсировать розовый пузырь. А Ванюха не мог смотреть на пузырь этот, не хотел, не должен был уйти, не закончив дела: он так поступал всегда, поэтому и был таким сильным, удачливым и мудрым.
«Успею еще, – подумал он, – я всегда все успею». Но свет как вспыхнул, так неожиданно и померк, потому что перекрылся человеческой фигурой в водолазном скафандре, похожей на инопланетянина. Фигура откинула несгораемое забрало, и Ванюха признал того, кто скрывался за ним. Это был его друган, Лысый. Но Ванюха не понимал, отчего он так изменился. Тот Лысый был моложе и веселее, он любил орать «Охоту на волков», когда они жгли костер и выпивали в мамонтовском лесу. А этот Лысый был другой, сейчас он не орал и не смеялся, а надвигался на Ванюху с какой-то кочергой в руке и тоже что-то орал, но не ему, а, наверное, его врагам, тем, которые привели его сюда и заставили отнимать у старика эту проклятую липовую доску. И теперь он не знал уже совсем: где его враги и кто они. Тогда он встал на изготовку, навел на Лысого туманный взгляд в никуда, но выше переносицы, и скомандовал себе сам: – Ить! – и сделал первый шаг, а затем: – Ни! – и сделал второй. – Сан! – третий, а затем…
А затем он вдруг услышал громкий крик: «Побереги-и-и-сь!!!» – и догадался, что это кричит Лысый, друг детства. Но он совершенно не понимал, куда пропал Лысый потом, когда он перевел взгляд в фиолетовый проем окна и никого там не обнаружил, разве что летнее утро 1975 года от их рождества в подмосковном поселке со смешным названием Мамонтовка. Не успел понять он это, потому что разом пропал и Лысый, и вместе с ним все остальное, что было вокруг Александра Егоровича Ванюхина в снах и наяву…
Майору Петру Лысакову, командиру подразделения УГПС Пушкинского отряда Московской области, не хватило секунды, одной, буквально, или же двух, чтобы выдернуть погибающего в пожаре мужчину из-под обрушившейся на него горящей балки сарайного перекрытия. Он успел зацепить его за обгоревшую брючину и начал уже выволакивать из огня, ближе к воротному проему, когда перегоревшая балка завалилась и опустилась точно на голову пострадавшему, на левый висок, практически всей своей тяжестью, образовав открытую черепно-мозговую травму, не совместимую с жизнью.
Тот факт, что погибший был сыном хозяйки владения А. Е. Ванюхиным, майор Лысаков установил самолично, как только тело вынесли на свет и положили на траву. Через час или около того, еще до прибытия представителей следственных органов, он исследовал пожарище с целью установления первичных признаков возгорания. Внимание его тогда привлекли обгорелые остатки невысокого деревянного сооружения с покрытыми черной сажей бронзовыми накладками. Он ткнул ногой, и оно рассыпалось на отдельные составляющие, каждая из которых теперь напоминала простую тлеющую головешку. Внутри слабо дымилась какая-то труха: остатки тряпья, одежи и другого хлама. Из-под хлама, однако, что-то сверкнуло. Он ковырнул ногой и туда и вывернул из-под дотлевающей кучи железную коробку от чая, старого такого, сталинской еще упаковки: похожая была и у них в доме когда-то, в ней мать держала старые письма и жировки за электричество. Коробка еще не успела остыть, хотя на ней оставались остатки пожарной пены. Лысаков поддел край крышки рукавицей, и крышка, сдернувшись, отлетела. Он снял рукавицу и ковырнул внутри пальцем. Первой под руку попалась старая пожелтевшая фотокарточка, такая же сталинская, как и сама коробка. Он заглянул в нее и присвистнул от удивления. Дальше выковырялось письмецо, а за ним еще парочка похожих конвертов. Их он уже исследовать не стал, глянул только на место адресата, снова хмыкнул озадаченно и убрал все содержимое за пазуху брезентовой робы.
Дожидаться возвращения тети Полины он не стал, было не до того. Прибывшим сотрудникам МВД он показания краткие зафиксировал, расписался где положено и убыл в составе подразделения обратно в часть.
Дома вечером он разложился на столе: места было много, никому мешать не приходилось, так как жил майор один и холостяковал с самого начала, как вернулся из армии домой. Бабы у него, конечно, бывали, попадались среди них и хорошие, и красивые, и совершенно не пьющие при этой красоте. Но не складывалось в итоге никак. Не мог Петюха решиться на самый важный в жизни шаг, никак не получалось полностью принять человека, так, чтоб сердцем почуять, всем полным чувством и душой.
Годам к двадцати пяти прояснение внезапное наступило наконец: он понял, что виной тому Нина Михеичева, та самая, Михея старого внучка, какого они убивали с Ванюхой. В смысле, не они убивали, а они грабить хотели, икону ту, с человечками что. И не грабить тоже, а воровать думали. И не он убивал, а Ванюха убивал покойный, без него убивал, когда его и в помине там не было, когда он спрыгнул с подпиленного окна и летел через ночь без оглядки от места будущего преступления, бросив Ванюху разбираться с Михеем один на один.
С того самого дня и зародилась у Петрухи жалость к Ниночке Михеичевой за совершенное при его участии злодеяние против ее семьи. А потом всем им стало нечего есть, после потери кормильца Михея, и Люся Михеичева, Нинина мама, вынуждена была на кражу пойти со взломом, вместе со своими товарищами, у которых тоже не было денег на жизнь, как и у семьи покойного Михея их не стало. А закончилось все непредумышленным убийством магазинного сторожа в Тарасовском продмаге. Вот.
А еще Нине с новой матерью пришлось ребенка Люсиного на себе тянуть потом, тоже ни денег не было у них до поры, ни сил. Он, как мама Нинина умерла в тюрьме, плакал тогда до судорог во всем теле – жалко было их невозможно всех, Михееву семью, а потом Нину – уже в отдельности. А она терпела и со всем справлялась одна почти, до замужества своего с Ванюхой, пока тетя Полина в собачьей лечебнице работала, до пенсии еще. Он тогда совсем почти идти собрался в органы правопорядка, в преступлении совместном признаваться. Но испугался в последний момент, тюрьмы для себя забоялся и расстрела по высшей мере для Ванюхи. А кроме того, поди еще докажи, что ты убегал, а не Ванюха, а убивал он, а не ты.
