13
Макс с невестой уехал на неделю в отпуск в Таормину, так что сразу я отчитаться не могла. Я жила в подвешенном состоянии. Наступила пятница, а от Тома Хейли – никаких вестей. Я решила, что если он в тот же день посетил контору на Аппер-Риджент-стрит, то, вероятно, решил больше со мной не встречаться. В понедельник я вынула письмо из абонентского ящика на Парк-лейн. Секретарша из «Фридом интернэшнл» сообщала, что мистер Хейли пришел в пятницу в начале дня, задал много вопросов и, по-видимому, остался весьма доволен работой фонда. Это должно было меня ободрить и в каком-то смысле ободрило. Но, главным образом, я чувствовала, что меня отвергли. Этот номер с большим пальцем, решила я, у Хейли рефлекторный, он пробует его на каждой женщине, когда думает, что у него есть шансы. Я стала строить мрачные планы: когда он соблаговолит известить меня, что принимает деньги от фонда, я сорву ему это дело – скажу Максу, что он от нас отказался и надо подыскивать кого-то другого.
На работе главной темой была война на Ближнем Востоке. Даже самые легкомысленные и светские девицы из секретарш переживали драматические новости. У нас говорили, что при американской поддержке Израиля и советской – Египта, Сирии и палестинцев вполне вероятна некая война «по доверенности», которая может приблизить нас на шаг к ядерной. Новый Карибский кризис. В коридоре повесили карту с липкими пластиковыми шариками, которые представляли дивизии противников и стрелками показывали их передвижения. Израильтяне, отступавшие после внезапного нападения в Судный день, оправились, египтяне и сирийцы совершили несколько тактических ошибок, американцы подбрасывали своим союзникам оружие по воздуху, Москва выступала с предупреждениями. Все это должно было бы волновать меня больше, повседневная жизнь – ощущаться острее. Цивилизации угрожала ядерная война, а я размышляла о случайном человеке, который погладил мою ладонь большим пальцем. Возмутительный солипсизм.
Но думала я не только о Томе. Я беспокоилась о Шерли Шиллинг. С тех пор как мы расстались после выступления «Биз мэйк хани», прошло полтора месяца. Она освободила свой стол, свое место в канцелярии, в конце рабочей недели, ни с кем не попрощавшись. Через три дня его заняла новенькая. Некоторые девушки, хмуро предрекавшие Шерли повышение, теперь говорили, что уволена потому, что она не из наших. Я сердилась на подругу и не стала ее разыскивать. И даже испытывала облегчение оттого, что она убралась потихоньку. Но шли недели, и обида на ее предательство выветривалась. Я стала думать, что на ее месте поступила бы так же. Может даже, с еще большей готовностью – при моей склонности угождать. И, кажется, она ошиблась – за мной не следили. Но я скучала по ней – по ее громогласному смеху, по ее тяжелой руке, ложившейся на мою ладонь, когда она откровенничала, по ее беззаботной любви к рок-н-роллу. По сравнению с ней мы, остальные, были робкими и скованными, даже когда сплетничали или дразнили друг дружку.
Вечера стали пустыми. Я приходила с работы, доставала еду из «моего» угла холодильника, готовила ужин, разговаривала с юристками, если они были дома, потом в своей коробке-комнате читала, сидя в кресле, и в одиннадцать ложилась спать. В том октябре я погрузилась в рассказы Уильяма Тревора. Я читала о тусклых жизнях его героев и думала, как изобразил бы он мое существование. Молодая женщина, одна в своей комнатушке, моет голову в раковине, мечтает о мужчине из Брайтона, от которого нет вестей, о лучшей подруге, исчезнувшей из ее жизни, и о другом мужчине, которым увлеклась, – а завтра встретится с ним, и он расскажет ей о своей предстоящей свадьбе. Как серо́ и грустно.
Через неделю после встречи с Хейли я пошла из Камдена на Холлоуэй-роуд с разными нелепыми надеждами и заготовленными извинениями. Но Шерли уехала из квартиры и нового адреса не оставила. Илфордского адреса ее родителей я не знала, а на работе мне его не дали. Я нашла «Мир кроватей» в справочнике и поговорила с нелюбезной помощницей. Мистер Шиллинг не может подойти к телефону, его дочь здесь не работает, возможно, она в городе, а возможно, нет. Письмо, адресованное сюда, может попасть к ней, а может не попасть. Я написала открытку, неестественно веселую, в таком тоне, как будто между нами ничего не произошло. Просила ее отозваться. На ответ не надеялась.
С Максом я должна была встретиться в первый же день после его возвращения. Поездка на работу в то утро была отвратительная. Для всех. Было холодно, и шел дождь, упорный, безжалостный, как бывает в городе – давая знать, что зарядил на целый месяц. На линии «Виктория» дали предупреждение о бомбе. Временная ИРА позвонила в газету и сообщила особый код. Поэтому последние полтора километра до конторы я шла пешком, мимо очередей на автобусы, слишком длинных. На зонтике оторвалось несколько спиц, и я, наверное, была похожа на чаплинского бродяжку. Потрескавшиеся лодочки впитывали воду. В газетных киосках на каждой первой полосе был материал о «скачке цен на нефть». ОПЕК наказывала Запад за поддержку Израиля. На экспорт в США наложили эмбарго. Руководители профсоюза горняков совещались, как выгоднее всего использовать эту ситуацию. Мы были обречены. Небо над Кондуит-стрит потемнело, люди шли, закутавшись в плащи, стараясь не попасть зонтиками в лица встречных. Был еще только октябрь, а уже плюс четыре – репетиция долгой зимы. Я мрачно вспоминала лекцию генерала – все черные предсказания сбывались. Вспомнила реплику Шерли, лица, повернувшиеся ко мне, осуждающие взгляды – черную метку, – и прежняя злость на подругу вернулась, еще больше испортив мне настроение. Дружба ее была притворной, а я недотепа, эта работа не для меня. Захотелось опять очутиться на моей мягкой, просевшей кровати и спрятать голову под подушку.
Я уже опаздывала, но перед тем, как повернуть к Леконфилд-хаусу, все равно заглянула в абонентский ящик на почте. Потом четверть часа в туалете пыталась высушить волосы бумажными полотенцами и вытирала забрызганные колготки. С Максом не срослось, но надо было сохранять достоинство. В его треугольный кабинет я протиснулась с десятиминутным опозданием. Я смотрела через стол, как он перекладывает папки, изображая деловитость. Изменился ли он после недели постельных занятий с доктором Рут в Таормине? Перед возвращением на работу он постригся, и уши вновь обрели кувшинный контур. Глаза не светились новой уверенностью, и синяков под ними не было. Не считая новой белой рубашки, более темного синего галстука и нового темного костюма, никакого преображения я не отметила. Может, они спали в разных комнатах, отложив сближение до свадьбы? Вряд ли, судя по тому, что я знала о медиках и их продолжительном бурном ученичестве. Даже если Макс, во исполнение какой-то невероятной материнской инструкции, попытался бы отлынивать, доктор Рут съела бы его живьем. Тело во всей его бренности – как-никак ее профессия. Я по-прежнему желала Макса, но желала и Тома Хейли, и это было определенной защитой, если не учитывать того, что я его не интересовала.
– Итак? – сказал Макс наконец, оторвавшись от папки «Сластена».
– Как было в Таормине?
– Представляешь, каждый день шел дождь.
Он сообщал мне, что они все дни проводили в постели. Словно признавая этот факт, он поспешно добавил:
– Так что мы повидали изнутри множество церквей, музеев и тому подобного.
– Вижу, было интересно, – сказала я без выражения.
Он бросил на меня острый взгляд – не было ли в моих словах иронии, но, думаю, ее не обнаружил. Он спросил:
– Было что-нибудь от Хейли?
– Пока нет. Встреча прошла хорошо. Явно нуждается в деньгах. Не может поверить в свою удачу. На прошлой неделе приезжал в город, знакомился с фондом. Видимо, еще размышляет.
Странно, излагая дело так, я хотела себя приободрить. Да, подумала я, надо быть рассудительнее.
– Каков он?
– Был очень приветлив.
– Нет, сам он какой?
– Неглуп. Хорошо образован. Явно увлечен писательством. Студенты его обожают. Внешность интересная, на свой лад.
– Я видел его фотографию, – сказал Макс.
Мне пришло в голову, что он, возможно, сожалеет о своей ошибке. Он мог сойтись со мной, а потом уже сказать о невесте. Я сочла, что из самоуважения должна пококетничать с Максом – пусть подумает, что зря меня пропустил.
– Я надеялась, что пришлешь мне открытку.
– Прости, Сирина. Я их не пишу – нет привычки.
– Тебе было хорошо?
Прямота вопроса смутила его. Мне было приятно, что он покраснел.
– Да, да, нам было хорошо. Очень. Но тут…
– Но?
– Тут вот что еще…
– Да?
– О моем отпуске и прочем можем потом поговорить. Сейчас другой разговор, но прежде – о Хейли. Дай ему еще неделю, потом напиши ему и скажи, что ждем ответа немедленно, иначе предложение отменяется.
