Там и сям решетки: для посетителей открыта лишь маленькая часть лабиринта – в девятнадцатом веке здесь, бывало, пропадали целые туристические группы.
Глубокий колодец с невероятно прозрачной водой:
Потом вдруг начинаешь обращать внимание на странно бугристую штукатурку:
Ой, это не штукатурка…
Идешь, идешь, а вокруг всё то же:
Когда начинаешь привыкать к жуткому зрелищу, приходит в голову, что Париж похож на атолл, возведенный коралловыми полипами на окостеневших останках собственных предков. Потом говоришь себе: таковы все старинные города, просто здесь эта истина демонстрируется очень уж наглядно.
За решетками, справа и слева, «костехранилищ» бессчетное количество.
Муторней всего в тех местах, где простодушные могильщики стремились «сделать красиво» и выложили предков декоративными колоннами:
или милыми бордюрчиками:
Извините, в этом месте никак не могу удержаться от банальности:
«У этого черепа был язык, и он мог петь когда-то…»
Может быть, это Франсуа Рабле, мадам де Помпадур или Робеспьер (их черепа тоже где-то здесь).
А вот в этой груде – костяной хлам, оставшийся от верных швейцарцев и дворян, которые пытались защитить обреченного короля при штурме дворца Тюильри в 1792 году.
Постепенно жуть отступает. Идешь, поглядываешь вокруг, думаешь оригинальную мысль: «Ишь ты, сколько народу-то до тебя жило, и все померли, и ничего страшного… Далеко еще до выхода?»
В Катакомбах даже есть место, где все смеются. Вот оно:
Это один работяга восемнадцатого века в свободное от работы время соорудил в нише макет балеарского порта Маон, где в бытность солдатом отсидел в плену у англичан несколько счастливых месяцев. Товарищи прозвали ностальгирующего каменотеса «Босежур», что означает «Приятный Отпуск». Вскоре после завершения работы над этим шедевром Босежура где-то неподалеку придавило обвалом, но в Катакомбах эта маленькая неприятность не производит трагического впечатления.
Мои любимые граффити-вандалы тут как тут, а как же? И даже не очень раздражают. Без них оно всё выглядело бы чересчур философично.
Но вот этому художнику пожелаем: «Пусть с твоей безмозглой черепушкой сделают то же самое!»
Долгой вам жизни, уважаемые читатели!
Рукописи горят
Увы, это так. Михаил Булгаков – лакировщик действительности. Еще как горят, и ничего от них не остается.
Мне как писателю утраты такого рода кажутся трагичнее смерти, потому что текст гораздо долговечнее человеческой жизни.
Можно еще понять, если автор сжигает свое творение сам.
Но если не уничтожил, а только завещал уничтожить – значит, у самого рука не поднялась. Коли так – любое сомнение толкуется в пользу осужденной.
Сам породил – сам убил. «Гоголь у камина», раскрашенная литография, неизв. худ. (1850-е гг.)
Даже воля дорогого покойника, с моей точки зрения, в этих случаях несвященна. Поэтому я нисколько не осуждаю Дмитрия Набокова, опубликовавшего «Лауру и ее оригинал» вопреки желанию отца, а Максу Броду мы все должны быть бесконечно благодарны. Если бы Брод сжег рукописи Франца Кафки, то никакого Кафки бы и не было.
Когда же человек, которому досталась рукопись, вовсе не приговоренная автором к уничтожению, истребляет ее по каким-то собственным соображениям, то это уже из разряда преступлений, не имеющих срока давности.
Приведу два примера подобных злодеяний: один более или менее хрестоматийный, другой – малоизвестный.
17 мая 1824 свершилось черное дело. Душеприказчики Байрона спалили двухтомные воспоминания великого поэта и великого эпатажника. Вестминстерское аббатство только что отказало носителю «сомнительной морали» в погребении, но это, как говорится, проблема Вестминстерского аббатства, которое лишилось ценной достопримечательности. А вот истребление байроновских записок – невосполнимая утрата для всего человечества.
Инициатором аутодафе стал издатель, которому предстояло опубликовать рукопись.
Это он убедил остальных душеприказчиков, что сей скандальный манускрипт должен быть немедленно предан всесожжению. Более того – участники злодейства дали клятву не разглашать содержание мемуаров. И сдержали слово (чтоб им провалиться).
Господи, да что там могло быть такого ужасного? Какие-нибудь половые шалости, не совместимые с тогдашними представлениями о приличиях? Ну не издавали бы, заперли бы в банковский сейф на сто лет. Вряд ли все два тома были посвящены сплошь любовным утехам, это же все-таки Байрон, а не Казанова. Ханжи чертовы! Сожженные воспоминания Байрона считаются самым знаменитым из безвозвратно утраченных произведений мировой литературы.
Вот он, гад: издатель Джон Мюррей
Другая сгинувшая англоязычная рукопись вряд ли была литературным шедевром, но мне ее жалко почти так же, как байроновский двухтомник. Потому что автор был одной из оригинальнейших и сумасброднейших фигур британской истории.
Звали его Мордаунт – как сына Миледи. Этот человек, обладатель двух титулов, прожил длинную жизнь, целых 77 лет, невероятно долго для человека, который беспрестанно попадал из одной переделки в другую и, кажется, был начисто лишен инстинкта самосохранения.
Чарльз Мордаунт, граф Питерсборо, граф Монмут (1658–1735)
