Представь: последние работы — это плохие копии с работ первых, другими словами, с чего начал, тем и кончил. А между ними — весь тяжкий чертов круг: от импрессионизма — к примитивизму, к символам, знакам, квадрату, кругу, супрематическим черточкам. А потом обратно — к зеленым полям и пейзажам, к портретам в стиле соцреализма с налетом примитивизма, отчего лица на полотнах как бы придурью перекошены.
В уголках всех картин вместо подписи маленький черный квадратик красуется, как точка тления. Жутко было на это смотреть. Думаю, он собой пожертвовал, чтобы другим неповадно было до нигилизма черноты дотрагиваться, потому что тьмы и без художника хоть отбавляй. А макеты его из кубиков очень хороши, и ткани превосходны, а угловато — квадратные чайнички с треугольными чашками просто удивительны. Я долго ходил по залам и мысленно благодарил мастера за смелость и урок.
Мы по кольцевой объехали Антверпен, взяли курс на Бреду и скоро очутились в Голландию. На границе полным ходом шел демонтаж таможни. Домик переделывался, в раскрытые окна было видно, как рабочие красят стены в зеленый цвет. Вообще голландцы любят яркое: фиолетовые здания, розовые мосты, желтые рестораны, бары в оранжевый горошек или кафе в полосочку здесь так же обычны, как в России черные фабрики, грязные дома, серое небо, сизые лица и дороги известного цвета.
— Мы в свободной стране! Голландцы — основатели демократии! — поздравил я Ханси.
— Пираты, воры и разбойники они! — ответил он запальчиво.
Теперь оставалось около сотни километров. Ханси шел стабильно — 160. До самого горизонта — поля. Ни горочки, ни холмика — равнина. Всюду коровы и диковинные бараны, похожие на громадных кроликов с большими, как у спаниелей, ушами. Стекла оранжерей, зеркала цветников и пластик теплиц резали глаза острыми бликами. На крестьянских подворьях — жизнь, всё шевелилось и ползало. Медленно вращались крылья ветряных мельниц.
— Вот откуда к нам нитраты поступают, яды всякие. Огурцы без вкуса, помидоры без цвета, розы без запаха, — бурчал Ханси.
Он ерзал на сидении, проверяя, на месте ли капли, не слишком ли печет солнце через открытый люк машины, надевал и снимал шапочку, ругал негодные указатели, хотя после Бреды уже пошли большие щиты, на которых ясно стояло «Rotterdam».
Автобан превратился в восьмирядное шоссе, появлялись призмы и параллелепипеды всемирных компаний, настоящий кубофутуризм, Малевичу бы понравилось. Окрашены они были в детские цвета. Встречались сооружения сплошь из черного стекла или матового зеркала. А главное — уже был виден океан! Он вдруг всплывал в просветах горизонта, а потом опять исчезал за сомкнутыми занавесями лесополос.
— Господь Бог повернул Гольфстрим к Голландии, а то бы они перемерли тут от холода, — не без ехидства заметил Ханси.
Мы проехали два длинных, одинаковых, решетчатых моста. Слева всё время был порт: вдали и вблизи — белые корабли, башенные краны, белые кляксы катеров, пирсы и молы. Потом кубы зданий пошли гуще, и мы въехали в Роттердам.
Я напомнил Ханси о каплях, потому что теперь надо было искать улицу, а это требовало усилий в большом городе, разбитом на районы-острова. Но Ханси, недолго думая, подъехал прямо к какой-то гостинице. Дав знак швейцару следить за машиной, он деловитым шагом вошел внутрь и, осведомившись у портье, есть ли свободные номера, попросил разрешения позвонить. Вид у него был настолько значительно-величавый, что нас тут же подвели к телефону.
Антиквар взял трубку и вежливо сказал, что магазин свой продал, но вещами интересуется по-прежнему и поэтому рад встрече через час у себя дома.
Ханси записал адрес, положил трубку, сделал портье ручкой, обронив:
— Мы приедем позднее! — на что тот кивнул. Это был негр в дымчатых очках.
Другой негр в галстуке, вывернув свои розовые, словно обваренные ладони, открыл с поклоном дверь. Ханси важно кивнул швейцару, а когда мы сели в машину, сказал:
— Видал, как надо? Другой бы начал суетиться, искать парковку, телефон, монеты голландские, а я — раз-раз — и сделал!
А до меня вдруг дошло: «Да это же Воробьянинов! Вот кто он!» Та же смесь наглости и страха, куража и застенчивости, зазнайства и пришибленности… Киса под транквилизаторами.
Я сказал ему об этом.
— Кто это — Воробьянинофф?.. — с трудом выговорил он.
— Персонаж известного русского романа. Как бы тебе объяснить?.. — задумался я. — Ну… Смесь Дон-Кихота с Санчо Панса, что ли…
Он засмеялся, заводя мотор:
— Шекспира я люблю!..
Немного о Кисе. В последнем своем письме ты опять соблазнял меня старым интеллигентским развлечением — кухонными баталиями. Но ведь их главный стержень — советский режим — утерян, кого теперь ругать и с чем бороться?.. Даже Солженицын, среди людей ходящий, не может этого указать. Кстати, «Красное колесо», которое ты пустил ко мне в подарок через знакомых, докатилось до меня благополучно. Но дальше нескольких страниц я не пошел, не смог. Дистанции завладели автором, масштабы взломали пропорции. За большим не стало видно малого, Иван Денисович напрочь выпал из обзора. Интересное принесено в жертву нужному. Стратегия удавила тактику. Архетипы заслонили типов. Из персонажей ни одного не запомнить. И стало ясно, что Олимп не всегда полезен — можно переохладиться, замерзнуть или засохнуть.
Ты скажешь, может быть, что судьба всякого эпоса — быть скучным. И великими они называются оттого, что мало кто может их дочесть. Может быть. Тебе лучше знать, ты же «Манаса», кажется, переводил?.. Ведь это после гонорара за него ты вызвал меня телеграммой, и мы вертелись в креслах пансионата где-то на Иссык-Куле?.. Ты еще всё сетовал тогда, что эпосу конец, а я доказывал, что эпос кончиться не может, на то он и эпос, что действует, как revers: кончил читать — начинай с конца, по абзацу поднимайся назад, а когда поднимешься до упора — кати вниз. Наутро после этих разговоров я проснулся с такими сухими губами, как будто всю ночь вдыхал и выдыхал огонь, и пять дней потом не мог их вылечить, несмотря на масло и кремы, которыми приятная горничная с раскосыми глазами мазала их. Как будто дьявол побывал во мне и опалил своим жаром. Впрочем, так оно, очевидно, и было, потому что горничная под большим секретом, ночью, в постели, призналась, что важным гостям в чай всегда кидают щепотку опиума — для лучшего расположения духа. Ты, без сомнения, считался важным гостем, а чай пил я, стаканами.
Мы довольно долго искали антиквара. Вначале надо было найти остров, потом район, затем улочку. Мы то и дело попадали в одностороннее движение, петляя по мощному городу. Центр его уставлен полусферами, перед зданиями сияют какие-то таинственные чугунностальные объекты. Тут уж Кисе-Ханси отказали его качества: он тормозил у бордюра, рысцой трусил к ларькам, спрашивая нужный адрес, но пару раз его попросили говорить по-английски, пару раз послали не туда, куда нужно, а пару раз — еще дальше.
— Нет, не любят они немцев, не любят… Войны простить не могут, — бормотал он, возвращаясь ни с чем. (В конце концов мне пришлось вылезти из машины и выспросить адрес у какого-то поляка).
Невдалеке от вокзала мы наткнулись на странное место, где обитали, казалось, не люди, а только их оболочки. Это был известный роттердамский «загон», который показывали туристам.
— Наркоманы, — сказал я Ханси. — Смотри! Они тут все вместе собраны!
— Как это? Тут же вот полиция? — удивился он, напряженно приглядываясь к мертвым душам, которые перешептывались, разбредались, опять сходились, шушукались, перелетали с места на место. В дальнем углу раздавали бесплатные шприцы, там было людно и время от времени какая-нибудь фигура, выскакивая оттуда, садилась прямо на землю и начинала свои нехитрые манипуляции: порошок — ложка — огонь — шприц — вена…
— Их специально тут вместе собрали, чтоб под контролем держать. Вон полицейские, видишь, кофе пьют? — указал я на отделение полиции, без штор и решеток; внутри чему-то смеялись молодые сержанты.
Мы подошли поближе к загону. Было много черных, худых, косматых, грязных — роются по карманам, чешутся, что-то ищут, разговаривая в голос сами с собой. Женщины, забывшие о том, что они женщины. Молодняк в цепях и заклепках. Серо-бурые арабы и узкоглазые тайцы с лукообразными лицами, похожие на Чипполино. Голоса хриплы, слова неразборчивы, глаза закрыты.
— Живая жизнь! — с издевкой сказал Ханси. — Сажать их всех на корабли — и в море, а не в центре города собирать! Вот до чего демократия доводит!
— Ты такой же, Киса! Забыл про свои капли?
— Нет, нет, я не такой, — забормотал он. — Я не такой! Мне врач прописал!
— Тебе врач, им — сатана, как разница?
На вокзале нас снабдили картой Роттердама. Скоро антиквар в китайском халате открывал нам дверь особняка:
— Милости прошу! Входите!
